Я сама ухаживала за Кезаей. Это было хоть каким-то занятием для меня в эти страшные дни. Думаю, отчасти ее горе усугубилось тем, что она боялась встречаться с людьми. Амброуз был мертв, она осталась одна и, чувствуя себя виновной в этом злом обмане, боялась смотреть людям в глаза.
Когда я сидела у постели, она начала что-то бессвязно бормотать. Она очень много говорила об Амброузе и о том, как она его соблазнила, во всем винила себя, повторяя, что это она была порочной.
— О, Дамаск, — шептала она, — не думай обо мне слишком плохо. Для меня это было так же естественно, как дышать, и нельзя было удержаться. С нами это так происходит… хотя, может быть, с вами так не будет… и с госпожой Кейт. Мужчины должны остерегаться госпожу Кейт… это сверху огонь, а под ним лед… а это опасно. А ты, госпожа Дамаск, будешь хорошей и преданной женой, попомни мое слово, и это самое лучшее.
Потом она говорила о мальчике.
— Он не смотрит на меня, Дамаск… а когда смотрит, то с презрением. Он никогда не простит меня за то, что я его мать. Он весь в мечтах, этот мальчик. Он поверил, что послан небесами. Он думал, что он святой, и вдруг узнает, что он плод греха распутной служанки и монаха, нарушившего обет.
Я просила ее успокоиться. Что было, то было. Жизнь нужно начать сначала.
— Боже милосердный, — сказала она, улыбнувшись, как в былые времена. — Ты говоришь, как твой отец, госпожа Дамаск.
— Это единственный человек, на кого я хотела бы походить, — уверила я ее.
Как ни странно, но я была для нее утешением. Я перевязывала ее раны, прикладывала мази, которые мне дала ее бабушка. Обязанности Кезаи я поручила другой служанке, чтобы она в уединении могла отдохнуть и набраться сил для встречи с людьми.
Она садилась у окна в надежде увидеть Бруно. Думаю, он знал, что она сторожит его, но никогда не поднимал глаз на ее окно.
Однажды я сказала ему:
— Кезая смотрит, как ты проходишь мимо. Если бы ты посмотрел на ее окно и улыбнулся, это ее подбодрило бы.
Он холодно посмотрел на меня:
— Она порочная женщина.
— Она твоя мать, — напомнила я ему.
— Я не верю.
Губы его плотно сжались, в глазах был лед. И я поняла, что он заставлял себя не верить. Он не смел верить этому. Он так долго жил с мыслью о том, что он был не такой, как все, что не мог допустить, чтобы стало иначе.
Я попыталась как можно мягче внушить ему:
— Надо смотреть правде в глаза, Бруно.
— Правде! Так ты называешь слова, произнесенные порочным монахом и распутной служанкой?
Я не стала говорить ему, что слышала их беседу с Амброузом за несколько минут до того, как убили Ролфа Уивера.