– Сейчас узнаешь! – Зяблик уже вломился в прихожую и придерживал дверь открытой, дожидаясь, пока вернется Смыков, вышедший из подъезда звать Верку.
Четвертый из их ватаги – нехристь Толгай, больше известный под кличкой Чмыхало, – должен был пока оставаться снаружи, наблюдая одновременно и за своим драндулетом, и за ближайшими окрестностями. Место было дурное – варнаков здесь уже не раз видели, а там, где варнаки появляются, и всякая другая погань вьется.
– Вы ошиблись! Уходите, пожалуйста, прошу вас… – в голосе молодой хозяйки появились умоляющие нотки.
– Не нас, значит, ждешь? А кого? – Зяблик замахнулся на нее открытой ладонью, впрочем, больше для острастки.
Тут его оттер в сторону Смыков, следом за которым шла Верка с фельдшерским чемоданчиком.
– Здравствуйте, – шаркая подошвами по несуществующему коврику, сказал Смыков. – Одна живете?
– С бабушкой. – Первая слеза уже катилась по щеке девицы.
– Понятно, – Смыков глянул по сторонам, словно бабушка могла прятаться где-то здесь, среди вороха изношенной одежды и кучи стоптанной обуви. – А где же она сейчас?
– В Лимпопо пошла. За мукой.
– Давно пошла?
– Давно… Я даже со счета сбилась. – Еще две слезы побежали вдогонку,за первой, и каждая была как полновесная виноградина. – Пора бы уж и вернуться.
– На что муку меняете? – Смыкову это было, конечно безразлично, ему и картошки с кислым молоком вполне хватало, а вопрос он задал потому, что заранее хотел расположить Шансонетку (так они заглазно прозвали между собой девушку) к себе.
– Да так… На барахло разное. Бабушка на спицах вяжет.
– Говорят, сейчас в Лимпопо электрические лампочки хорошо идут. Только без цоколя. Арапам из них пить нравится. Они же к сушеным тыквам привыкли. Стакан им в руку не ложится. А лампочка в самый раз.
– Где же тех лампочек набраться? – вздохнула Шансонетка.
– Это точно, – подтвердил Смыков, уже успевший между делом заглянуть и на кухню, и в темную сырую конуру, некогда служившую санузлом. – Присесть не пригласите?
– В зал проходите. – То, что количество вторгшихся в ее жилище людей возросло, вроде бы немного успокоило хозяйку.
Зал представлял собой невзрачную, хоть и чистенькую комнатку, чуть более просторную, чем вигвам, и чуть более тесную, чем юрта. Единственное, да еще и зарешеченное, окно глядело на какие-то захламленные задворки, заросшие мерзкой степной колючкой. Типичное старушечье обиталище с блеклыми семейными фотографиями на стенах, нищенской разномастной мебелью и множеством вязаных салфеток, разложенных к месту и не к месту. Самым ценным предметом здесь, наверное, была фарфоровая юбилейная ваза с голубоватым портретом кого-то волосатого: не то маршала Буденного, не то олимпийского мишки. Эта бедность была тем более удивительна, что в соседних квартирах без толку пропадали ковры и зарастал паутиной хрусталь.