«Сколь сил кладут люди! Сколько пота прольют они на всякую пядь земли, прежде чем до нее доберутся сохой! Столь труда ей отдать, да после и уступить дармоеду?! Ну нет! Приведись на меня — я насмерть стоял бы противу бояр да дворян. С рожном ли, с рогатиной, а земли ни единой пяди не дал бы им!» — раздумывал Стенька.
Только шагая по этим просторам, казак ощутил все значение великого слова «Русь». Как широка она! Сколько дней тут идешь, идешь — и нет края! Леса, поля, реки, холмы, равнины, и снова леса, города, деревни, погосты — и всюду русская речь, родной народ.
Сколь же можно еще идти по Руси?!
В тусклых и тесных церковушках, перед потемневшими от древности иконами, Степан вспоминал Дон, мать, братьев, больного отца и каждый раз у обедни заказывал попу помянуть «о здравии болящего воина Тимофея».
Из-за темных, поросших мхом, словно бородатых, стволов выглядывали распаханные прогалины какой-нибудь деревеньки, и снова смыкался вокруг густой, нелюдимый, на тысячи верст нераздельно царящий лес…
— Тут уже святыя обители владенья пошли — монастырские угодья и нивы, — говорили бывалые богомольцы.
— А где же сам монастырь? — спросил Стенька.
— Еще дни два отшагаешь.
— По монастырской земле? Куды же столь земли монахам?!
— Соловецкая обитель богаче другого боярина. И земельки и мужиков у нее довольно! — с похвальбой говорили монахи, спутники Стеньки.
Два дня пути!
Степану уже не терпелось покончить со взятым обетом: поставить свечу о здравье батьки, помолиться как следует у обедни, взять сулейку святой воды — и пуститься в обратный путь.
Ему казалось, что ноги его понесут в обратный путь, на Дон, вдвое быстрее.
Но всего лишь в двух сутках ходьбы от Соловецкого монастыря судьба заставила Стеньку свернуть с прямого пути.
Ведро вдруг сменилось дождем. Богомольцы пристали к ночлегу в монастырской деревне и разошлись кто куда по избам крестьян.
В избе, где ночевал Степан, было сумрачно и молчаливо. При свете дымящей лучины садясь за ужин, никто не обмолвился словом — ни высокий, широкоплечий хозяин с опущенным взором, ни рослая и сухая, поджавшая губы старуха, его мать, ни молодайка, кормившая грудью ребенка и поминутно ронявшая слезы, ни даже испуганно и удивленно притихнувший в общей угрюмости пятилетний мальчонка.
Степан угадал чутьем, что сумрачность и печаль в этом доме не от нужды.
Нужду народ умел выносить без слез, даже с усмешкой. В тяжком молчанье хозяев избы была какая-то скрытая обреченность беде. После двух-трех через силу проглоченных ложек хозяин избы уставился в одну точку и положил на стол обе большие руки, словно не в силах был их поднять для еды…