— А че, Карзубый, верно Сирота сбацал? Поверженный авторитет с угрюмым видом провел ладонью по голому черепу.
— Плюнь на лысину. Рваный сам такой.
— А что же делать? — уныло протянул Кисель. — Ждать, пока он всех нас тут не замесит?
Повисла угрюмая тягостная пауза.
— Кокану маляву надо отогнать, — сказал наконец Карзубый.
Кисель растерянно взглянул на сокамерников.
— Так ведь они с Толиком Рваным… это… вроде как на ножах.
— А твое какое дело? — возразил Карзубый. — Оба они авторитеты. Ты блатной, к кому хочешь, к тому и иди.
— Толик Рваный говорит, что Кокан — сухарь.
— Не нам решать. Кокан Бутырской тюрьмой признан. Что тебе еще надо?
— Толик Рваный говорит, что в Бутырке сейчас лаврушники, своих сухарей одного за другим лепят. Мы же вроде как славяне… своих признавать должны.
— Захлопни пасть! — обозлился Карзубый.
— Ты чего? — понуро протянул Кисель. — Это же не я. Это хата базарит.
— А ты и лопухи развесил. Мало ли что базарят. Садись за маляву.
— А чего я?
Глаза Карзубого полыхнули бешеным огнем. Еще час назад в этой камере не то что Люська, блатные не смели ему перечить. Теперь все изменилось.
Карзубый угрожающе встал, замахнулся на Киселя пятерней с растопыренными пальцами.
— Ты че, ты че? — перепуганно завопил Кисель. — Я же просто так, мне не в падлу.
Восстановив свое пошатнувшееся в глазах сокамерников реноме, Карзубый опустился на нары.
— Может, лучше сами подляну на подляну устроим? — спросил Шкет.
Из-за тряпки, прикрывавшей лицо, голос его звучал глухо, будто из могилы.
— Тебе мало? Так я добавлю.
Кисель извлек из-под нар огрызок карандаша и клочок бумаги.
— Чего писать-то?
— Погоди, дай минуту подумать, — сказал Карзубый, наморщив лоб.
Потом он неожиданно выпалил:
— Падла, псом меня обозвал. Я что, мент поганый? Нет, за это надо платить… Пиши: «Мир дому твоему, Кокан… »
— Я смотрю, у вас конфликты начались. — На губах капитана Дубяги поигрывала легкая улыбочка.
Этот вопрос вывел Константина из состояния рассеянной задумчивости. Уже несколько минут он сидел на стуле перед следователем, ожидая, пока Дубяга закончит дописывать какую-то бумагу.
Вначале он нервничал, ему хотелось спросить: «Зачем вызывали, гражданин начальник? Чтобы мурыжить перед собой, как пацана?»
Очевидно, капитан Дубяга именно на это делал психологический расчет. Он долго и аккуратно выводил буквы, думал, теребил ручку, заглядывал в папку. Но вывести из себя обвиняемого ему так и не удалось. Панфилов погрузился в состояние апатичного ожидания.
— Я говорю: с сокамерниками не поладили?
Дубяга приложил ручку к скуле.