Это была высокая, усталая женщина лет тридцати пяти; поношенные джинсы и не менее поношенная помятая рубашка, казалось, лишь подчеркивали ее худобу и усталость. Руки у нее были длинные и тонкие, босые ноги, лежавшие на стуле, также отличались длиной и утонченной хрупкостью. Кожа была цвета хорошо отполированного грецкого ореха: этот цвет белые люди сочли бы темным, а черные — светлым.
— Это ты, Эстер, моя голубка?
Эстер вздрогнула.
— Ты меня испугала, мама. Я, должно быть, как раз задремала.
— Вода уже вскипела, чайник посвистывал.
— Сейчас я его сниму. — Эстер попыталась подняться.
— Нет, моя голубка. Я сама все сделаю, а ты пока отдыхай.
Это была пожилая, очень черная женщина. Глаза ее заплыли от сна, волосы убраны под сетку. На ней был чистый, тонкий, как бумага, махровый халат голубого цвета. Она налила кипяток, размешала кофе и поставила чашку на стол перед Эстер. Затем налила и себе чашку.
— Почему ты не разрешаешь купить тебе приличный чайник, Эс?
— Не надо, мама. И этот неплох. — Она притушила сигарету. — Хочешь, я отвезу тебя домой, пока не так жарко?
— Я подожду, пока ты отведешь в школу маленького Бобби.
— Сегодня будет настоящее пекло.
— Ничего, как-нибудь перетерплю.
Эстер потерла глаза и переносицу. Пожилая женщина внимательно посмотрела на нее.
— У тебя очень усталый вид, родная.
— Я и в самом деле устала, мама.
Они обе молча отхлебывали кофе, затем пожилая сказала:
— Ты увидишься сегодня с Бобби?
— Да, днем.
— И тогда сможешь немного поспать?
— Пару часов, мама.
Эстер встала. Она выплеснула кофейную гущу в раковину и помыла чашку. Затем повернулась, прислонилась спиной к кухонному шкафчику и улыбнулась.
— Во вторник он приедет домой, мама.
— Я знаю, родная. Хорошая новость. — Мать улыбнулась, но ее глаза остались, как были, печальными.
— На этот раз все будет хорошо, мама. Я знаю.
— Я тоже так надеюсь, родная.
— Все будет хорошо, мама. Непременно. — Эстер села и взяла руки матери в свои ладони.
— На этот раз он завяжет. Я знаю, что он сдержит слово. Я с ним говорила. Он сказал, что, если может воздерживаться от наркоты в тюрьме, то на воле и подавно сможет. Он сказал, что в этой проклятой тюрьме больше наркоты, чем в любом месте на воле. Он сказал, что ему нетрудно воздерживаться. Заключенные колются прямо в камере, а ему хоть бы что.
— И ты ему веришь?
— Да, мама. А ты?
Мать промолчала, но глаза ее были холодны и неподвижны.
— Ты не хочешь ему верить, мама?
Та вздохнула.
— Конечно, хочу, Эстер. Но он слишком много раз меня обманывал. Ведь он мой единственный сын. Моя кровь и плоть, но он столько лет скрывал от меня, что ворует, а сам воровал и воровал. Столько раз я умоляла его бросить это дело, исправиться. Он надает обещаний, но только я оглянусь — смотрю, он уже что-нибудь стибрил у меня, у своей родной матери. И все только для того, чтобы купить щепоть этого