в глазах нормального шляхтича считалось смертельным и непростительным грехом. Также с самого начала князю Станиславу вменялось в вину то, что он "корчит гордые мины", что недоступен, окружает себя иностранцами, что во всеуслышание высказывается за религиозную терпимость и покровительство иноверцам.
Всего этого с лихвой хватало, чтобы сделать его непопулярным и даже скомпрометировать в дворянских массах, потому что шляхетская толпа имела собственный, четко вырисованный идеал магната. Прежде всего она обожала крикливых демагогов и авантюристов с "широкой душой" вроде Ксаверия Браницкого или же сиятельных фанфаронов типа Радзивилла, который, буде была надобность, бил шляхтича в рыло, но тут же осыпал его дукатами и целовался "по-братски", как равный с равным. Во-всяком случае, это было по-польски, в духе многовековых традиций. Зато бледный, одетый в черное "постник", тычущий всем в глаза узурпированным титулом принца Речи Посполитой, цедящий на английский манер свои заумные словеса, небольшой охотник выпить и других угостить, был для шляхты фигурой решительно чужой и несимпатичной. Уже одно появление надменного князька на трибуне сейма вызывало разлитие желчи и побуждало схлестнуться с ним. Надо думать, что эта самовозникающая неприязнь "братьев-шляхты" к князю Станиславу в немалой мере повлияла на дальнейший ход его биографии.
Вскоре после сейма Мокроновского к военным, просветительным и парламентским обязанностям князя Станислава присоединились и дипломатические. Молодой Понятовский вошел в состав делегации, которая отправлялась к петербургскому двору, "дабы принести благодарность августейшей гарантке и императрице за то, что она не выступила против полезных решений польского сейма".
Как протекал первый визит князя Станислава ко двору Екатерины II, можно восстановить в важнейших деталях на основании двух источников: личного рассказа князя в его воспоминаниях и некоторых дополнений в написанных по-французски мемуарах короля СтаниславаАвгуста.
Императрица приняла королевского племянника предельно милостиво. Благорасположение, оказанное молодому красивому поляку, было столь подчеркнутое и так бросалось в глаза, что придворные, уже привычные к прихотям Екатерины, начали шептаться о том, что за этим кроется что-то большее, нежели обычная дипломатическая вежливость. Князь Станислав в своих воспоминаниях отнюдь не пытается опровергнуть эти слухи. Наоборот, без ложной скромности он позволяет предполагать, что и у него создалось подобное впечатление. Но тут же осторожно добавляет: "Если даже так было, то я старался делать вид, что ничего не замечаю, дабы не обидеть еще столь красивую женщину и столь могущественную правительницу".