— А я?…
— Ты, Нюха, останешься вечно молодой. Как мои стихи.
— Хвастун!
— Разумеется.
Есенин вернулся из-за границы не Есениным. Тяжелые мрачные страницы придется написать об этом. Какой-то неразрываемый мрак туго запеленал его больное сознание. И, может быть, единственной светлой щелочкой в этих пеленах был шумный житель фибрового чемодана. При первом же знакомстве с нашим парнем Есенин на четверть часа совершенно преобразился: из глаз вылилась муть и порозовел церковный воск его очень худого лица.
— Толя, Мартышон, я крестный вашего пострела.
— Разумеется, Сережа.
— А знаете, ребята, как я буду его крестить?
— Нет.
— В шампанском! — и, как некогда, сверкнул лукавой улыбкой.
— А не напьется ли наш великан на радостях?
— Не остри. Разговор деловой и важный.
— Само собой.
— Я наполню купель до краев шампанским. Стихи будут молитвами. Ух, какие молитвы я сложу о Кирилке! Чертям тошно будет, а святые возрадуются. Согласны?
— Я, Сережа, согласна, — заявила непутевая мамаша.
— Возражений не имеется. Для купанья шампанское даже полезно. Так считали красотки, которых я купал.
— Вот хвастун!
— Стало, заметано? По рукам?
И у Есенина, как встарь, по-мальчишески заискрились глаза.
Мне припомнилась его великолепная строчка:
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Но глаза у Сережи были, как из нежного голубого ситца, выгоревшего на солнце.
— Назначаю крещение на четверток.
— Принято единогласно.
В эту минуту нежданно-негаданно раздался голосок — тихий, но несокрушимый:
— Этого безобразия я не допущу.
Есенин промычал:
— Гром из ясного неба!
Голосок принадлежал моей теще — маленькой старушке с грустными глазами, всегда чуть-чуть испуганными. Кто напугал их? Что?… Вероятно, жизнь. Она ведь такая: ох, как напугать может!
— Ребеночка простудить… малюсочку… Да ведь это… это…
Тихий, но несокрушимый голосок оборвался.
Есенин всячески пытался переубедить старушку, говоря, что он согреет шампанское на примусе и оно будет тепленьким, как вода для корыта, в котором бабка купает своего внука.
Тихий голосок стоял на своем:
— Умру, но не допущу!
Так, не родившись, погиб цикл есенинских стихов, думается мне, бессмертных.
— Веник в бане всем господин, — буркнул неудавшийся крестный.
И ушел нахохлившийся, разогорченный.
Это была его неудача — явная, неприкрытая. А он не очень-то умел претерпеть, смириться, признать себя побежденным и склонить строптивую голову.
Есенин пленился не Айседорой Дункан, а ее мировой славой. Он и женился на ее славе, а не на ней — пожилой, отяжелевшей, но еще красивой женщине с искусно окрашенными волосами — в темно-темно-красный цвет.