За беседой они не заметили, как приблизились к площади Карусель. Здесь их внимание привлекли крики и мелькание факелов у ворот Лувра.
— Посмотрим, что там творится, — и Лунин свернул к музею, смутные очертания которого темнели сквозь сетку дождя.
Волконский едва поспевал за ним.
Протискавшись сквозь толпу, они при колеблющемся пламени факелов увидели группу прусских солдат, которые сносили с широкой лестницы Лувра что-то завернутое в холщовые полотнища. Когда солдаты приостановились, их обогнал рыжий капрал, державший над головой статую Гудоновой Дианы. В ее прекрасных бронзовых формах отражались блики горящей пакли, и казалось, что статуя шевелится, как живая.
Расталкивая теснящихся вокруг людей, капрал пробирался со своей драгоценной ношей к забрызганному грязью фургону.
Шум и крики усилились. Лунин ринулся к фургону. У его распахнутой двери высокий солдат пруссак тоже держал в руках небольшую мраморную женскую фигурку. Ее голова как бы в ужасе отвернулась от всклокоченной бороды солдата, мраморные руки стиснули покрывало, накинутое на обнаженные стройные ножки.
«Да ведь это фальконетовская купальщица!» — узнал Лунин скульптуру, которой любовался при посещениях Лувра.
— Проклятые пруссаки! — кричал в лицо солдату старый француз с развевающимися прядями седых волос. — Вы уже стащили с этих ворот Триумфальную колесницу, а теперь грабите наши лучшие сокровища!
Юноша в распахнутой блузе схватил солдата за шиворот:
— Эй, пруссак! — закричал он в исступлении, — разве тебе мало бульварных девок, что ты осмелился прикоснуться к этому чистому мрамору!
Не успел он договорить, как патрульный офицер ударил его саблей, и струйка крови поползла по белеющему в темноте молодому лицу. Юноша зашатался. Его подхватила худенькая женщина в яркой шляпке.
— Зря ты обижаешь парижских девок, мой мальчик, — казала она, прикладывая платок к его раненой голове.
Толпа оттеснила их к ограде музея и снова плотно сгрудилась у фургона. Но конный отряд врезался в нее, расколол… Над самым ухом Лунина горячо и влажно задышала лошадь. Юноша с размазанной по лицу кровью, уклоняясь от нового удара, нырнул под лошадиное брюхо и исчез. Гонимые конниками, люди с плачем и проклятиями отступали от величественного здания Лувра.
Снова сойдясь на площади, Лунин и Волконский долго шли молча. Наконец, Волконский сказал:
— Ты меня прости, Михайло Сергеевич, но я не могу сейчас войти в салон, где элегантные господа, будь они хоть семи пядей во лбу, беседуют о высоких материях…
При свете фонаря Лунин видел его бледное, расстроенное лицо.