— Опасливый народ, ваше благородие, не доверяются.
— Чего же они боятся?
— Барская, говорят, затея.
— А ты им из моего «Катехизиса» читал? О боге говорил?
Никита махнул рукой.
— Паренек один, самый что ни на есть сметливый в нашей роте, такое мне сказал: «Бог, говорит, тот же царь. Ежели что не по его воле, так лбом оземь». Вишь, какой народ, ваше благородие…
— Что ж, по-твоему, и затевать нечего?
Никита с жалостливой усмешкой посмотрел в огорченное лицо Сергея и, как ребенка, успокоил:
— Для чего не затевать. Вишь, что сказали… Затевать беспременно. Народ — он раскачается.
Солдаты подошли по три в ряд и дружно поздоровались с любимым офицером. Сергей испытующе оглядел их потные от жары лица.
— Садись, ребята, — делая вокруг себя жест рукой, сказал он.
— Ничего постоим, — послышались голоса.
Однако один за другим стали опускаться на траву.
«Сказать им напрямик все как есть, — подумал Сергей, — открыться и в существовании Тайного общества? А если отпугну? Ведь вот вижу, что не свой я им…»
Он снова пытливо оглядел солдат.
Они сидели как будто вольно, но поза была у всех одна и та же: плечи неподвижны, грудь вперед, голова вполоборота к офицеру и носки запыленных тяжелых сапог вывернуты в стороны.
— Есть среди вас грамотные? — спросил Сергей.
— Так точно, ваше благородие. Панфилов грамотей.
— Панфилов, ты библию читаешь когда-нибудь?
Солдат вскочил на ноги и вытянулся во фронт:
— Никак нет, ваше благородие.
— Да ты сядь.
— Несподручно сидючи отвечать, — застенчиво улыбнулся Панфилов.
— Садись, — потянул его за полу Никита.
Панфилов посмотрел на солдат.
— Ничего, садись, Панька, — одобрили они.
— А почему не читаешь? — спросил Сергей.
— Где же читать, ваше благородие, — вздохнул Панфилов.
— Нешто при нашенском житье полезут в голову книжки, — заговорили ему в тон и другие, — одну муштру только и знаем. Она все из нас выбила. Шагаешь, а у самого на уме: таков ли размер шага, не опущено ли плечо, не сдвинулся ли ремень? А чуть зазевался — получай в ухо, вроде как бы в задаток, а за сотней палок не забудь опосля прийти. А то и вовсе шкуру спустят…
И начались жалобы. Сначала робкие, отрывистые, потом гневные, похожие на угрозу. И шершавые слова «муштра», «шеренга», «шпицрутен», «цыцгаус» повторялись множество раз с одинаковой злобой и ненавистью.
Слушая солдат, Сергей испытывал смутное чувство растерянности.
«Ведь вот он — горючий материал, коего пламя должно испепелить тиранию, — размышлял он, — но отчего же искры, бросаемые в него, вызывают лишь чад угрюмого брожения, лишь вспышки одиночных расправ, а не яркое зарево восстания? Отчего? Отчего?»