При этом я, как бы опасаясь за его слабость, позволила себе подвести его за локоть к дивану.
Он не сопротивлялся и сел на диван, а я на кресло.
Мы оба, казалось, были изрядно взволнованы – я его невниманием, а он моим нахальством, и оба несколько времени молчали.
Я начала первая и, скоро овладев собою, рассказала ему, кажется, о всех главнейших обидах, какие терпят от его попа мои крестьяне; я просила во что бы то ни стало взять от нас этого обиралу и дать вместо него в мое село лучшего человека.
Во время всего моего рассказа я наблюдала владыку и видела, что он решил себе ни за что не исполнить моей просьбы. И тут моя врожденная отцовская вспыльчивость сказалась во мне до того решительно, что я способна была наговорить ему таких вещей, о которых, конечно, сама после бы жалела. Но я собрала все свои силы и ждала ответа, который последовал поспешно и, по моим понятиям, в высшей степени возмутительно.
Он опять начал потирать свои руки, взмахнул веками, а потом опять их опустил и опять взмахнул, и тогда только заговорил с медлительными расстановками:
“Я получил... ваши письма...”
Воспользовавшись первою паузою, я заметила, что “сомневалась в судьбе моих писем и очень рада, что они дошли по назначению”. А в сущности это меня еще более бесило.
“Да, они дошли, – продолжал он, – я опасаюсь, что вы вовлечены в заблуждение...”
“О, будьте покойны, владыко, я не заблуждаюсь: все, что я вам писала и что теперь говорю, – это сущая правда”.
“На духовенство... часто клевещут”.
“Очень может быть, но я сама была свидетельницею многих поступков этого нечестного человека”.
При словах “нечестный человек” владыка опять взмахнул веками и, остановив на мне свои серые глаза, укоризненно молчал. Но видя, что я смотрю ему в упор, и, может быть, заметив, что во мне хватит терпения пересмотреть и перемолчать его, он произнес:
“И при собственном видении... все еще возможна... ошибка”.
“Нет, извините, владыко, я знаю, что в том, о чем я вам говорю, нет ошибки”.
Он опять замолчал и потом произнес:
“Но я должен быть... в этом удостоверен”.
“Что же вам угодно будет считать достаточным удостоверением?”
“Я велю спросить благочинного... и тогда распоряжусь”.
“Но это будет не скоро, и, вы простите меня, я не думаю, чтобы благочинный, его родственник, был более достоверным свидетелем, чем я, дочь человека, известную правдивость которого ценил государь, или чем мои крестьяне, страдающие от попа-лихоимца”.
От последнего слова владыка пошевелился и, как бы желая встать, прошептал:
“Я чту память вашего родителя, но... дела должны идти в своем порядке”.