— Маша?
— Я же тебе только что по телефону звонила, ты кого-то другого ожидала увидеть?
— Маша! Господи, что случилось-то?
— Ничего не случилось. Сама же просила зайти как-нибудь. Вот я и зашла. Как-нибудь… Что, так и будем на пороге стоять?
— Нет… Нет, конечно, проходи, Машка. Я просто растерялась от неожиданности.
— Сама же в гости звала, а теперь растерялась от неожиданности. Какая ты у меня загадочная…
— Машка…
Она вошла. Огляделась по сторонам. Прихожая — в бархатно-вишневых тонах, огромные зеркала, мягкий ковер с пушистым ворсом на полу, мебель красного дерева. Все безумно дорогое и безумно шикарное.
Безумно. Просто безумно. Она зацепилась за это слово, все время повторяла его, пока мать суетилась вокруг, усаживала ее в кресло, наполняла конфетами вазочку.
— Нехилый коттеджик вы себе отгрохали на деньги налогоплательщиков. Затейливая такая избушка, с претензиями…
— Машка…
— Да ладно, это я так — шучу.
— Пообедаешь?
— Мам, ты что, думаешь, я к тебе обедать пришла?
— Так раз пришла, может, пообедаешь… Хоть чаю выпей…
— Не хочу.
— Ну вот, пришла к матери первый раз за четыре года и даже от чая отказываешься…
— Да я не к матери. Не к тебе.
— Не ко мне? — удивилась она.
— Не к тебе, мам. Я к тебе как-нибудь в другой раз, а сегодня я — к нему…
— К нему? Да что случилось-то, Машка?
— Ничего не случилось. Так просто, поговорить решила…
— А это ты насчет… Как его там, Глеб, кажется, — мелькнула догадка.
— Глеб, — подтвердила Маша.
— Так все нормально, я спрашивала у него, еще вчера вечером спрашивала. Все нормально, он же обещал…
— Он где?
— Он там, в кабинете…
Маша поднялась из кресла.
— Маш! — окликнула мать. Она обернулась.
— Да что с тобой? На тебе лица нет…
— Все в порядке… Помнишь, папа говорил: все в порядке, Вера… Помнишь? Здесь его кабинет?
— Здесь…
Маша слегка повернула ручку, вошла, плотно прикрыла за собой дверь, остановилась на пороге. Некоторое время смотрела молча и пристально на человека, сидевшего за столом, покрытым ворохом каких-то бумаг. «Надо же, почти совсем седой стал», — промелькнула мысль. Помолчала еще немного, а потом сказала отчетливо:
— Мне нужно десять тысяч. Сейчас.
…Так бывает, что порой вся прожитая жизнь промелькнет перед глазами за считанные минуты, компактно в них уместившись, лишний раз доказывая полную бессмысленность самого этого понятия — времени. Так бывает, она это знала, знала еще в детстве, по фильмам, — когда в конце человек умирал, он непременно успевал перед смертью просмотреть всю свою жизнь напоследок, как зритель в кинотеатре. Или, вернее, как режиссер, который смотрит свой фильм на экране и думает: вот здесь нужно было бы не так, вот этот эпизод вообще убрать можно, а здесь совсем не тот ракурс. Только изменить уже ничего невозможно — наверное, именно эта мысль и является последней в жизни каждого человека, бездарного режиссера своей собственной судьбы.