Предсказания дяди — владыки Даниила — все больше оказывались несостоятельными еще и потому, что Андрея после ранения потянуло к тихим занятиям и к тем книгам, которые успел прочесть Саша. Вначале он читал поневоле (от подвижных игр кровоточила рана), а после незаметно втянулся, вошел во вкус и тайно жег по ночам свечи. Они словно бы поменялись ролями с братом: Саша ходил на рыбалку, пас лошадей с табунщиками, играл в лапту с березинскими мальчишками и постепенно становился защитником Андрея. По крайней мере хотел им быть. У него вдруг прорезался голос, окрепла всегда вялая рука и в глазах заблестело ребячье озорство.
Смена эта произошла так быстро, что дядя-владыка едва узнавал племянников. Однако другой дядя, Михаил, внезапно появившийся первый раз за многие годы, застал близнецов такими, какими они уже стали сейчас, и, не подозревая о скоротечных переменах, сразу же определил, что Андрею, хотя у него есть боевой шрам, следует идти в университет, а Саше — обязательно в кадетский корпус.
Дядя Михаил уже выслужился до чина штаб-офицера, командовал уланами в Твери и обещал, что на следующий год приедет и увезет ссобою Сашу. А пока он посадил близнецов на коней и занялся вольтижировкой. Саша ходил за дядей по пятам, восхищенно глядел на уланский мундир и окончательно был покорен, когда Михаил достал саблю Ивана Алексеевича и начал учить племянников рубке, ловко срезая макушки кустов. А когда заметил пустой футляр от дуэльных пистолетов и Саша признался, зачем они взяты, дядя приказал немедленно положить оружие на место, а взамен обещал научить стрелять из своего револьвера. Андрей чувствовал, что отстает от брата в военном искусстве, но даже не старался догнать его…
Почти сутки лежал майский зазимок, и все это время над Уралом висела оторопелая тишина и туман, и лишь тужились, кряхтели под тяжестью мокрого снега деревья, будто старухи под коромыслами с полными ведрами, да старательный паровоз пыхтел и маялся на подъемах.
За Уралом неожиданно вспыхнуло солнце, горячий ветер налетел из степей, разнес туман, снег, и засияла освобожденная земля, зашелестели листья, и птицы наконец поднялись с гнезд, чтобы размять одеревеневшие крылья.
Этот ветер, напитанный запахом трав, будоражил память Андрея, рождал воспоминания, в которых было какое-то странное болезненное и стыдливое чувство, какое всегда хочется скрыть даже от самых близких людей. Он смотрел сквозь вагонное окно, и в каждом холме ему чудился курган, насыпанный над братской могилой.
В последнее время он почти не думал о побоище в башкирской степи, хватало других, совсем свежих впечатлений. Последний раз неожиданно заговорил о нем Ковшов. Что ему в голову взбрело спросить, помнит ли Андрей, как схлестнулись они под Уфой с белыми. Наверное, сам он думал об этом. И тогда же Ковшов рассказал, будто убитых все-таки схоронили. Правда, в одной могиле — и красных и белых. И насыпали высокий курган, который хорошо видно, если ехать по железной дороге. Андрей даже не спросил, откуда ему известно об этом, и почему-то сразу поверил, что так оно и было. Потом он несколько раз видел курган во сне. Будто идет к нему по траве — больной, все тело в струпьях и горит огнем, и голову ломит так, что глаз не открыть. Идет, а курган все дальше, дальше от него. И будто ему кажется, что он зря идет: могила эта очень древняя и курган насыпан бог весть когда. И вдруг место меняется. Уже не степь под ногами, а луга — сенокосная пора, люди кругом знакомые и радостные, и только он один среди них больной и печальный.