По тому, как произнес это Антонов, видно было, что брата он любит.
Любаша протянула Дмитрию запеленатого плачущего ребенка. Он уже охрип от крика, пищал, дергался, несмотря на то, что Любаша трясла его в руках — никак не успокаивался. Жалко было слушать. Дмитрий не взял сразу ребенка, сказал:
— Погоди, мы с ним познакомимся… — и обратился к мальчику нежно. — Ну что же ты плачешь так? Мама с папой с тобой. Все свои вокруг, а ты плачешь и плачешь, радоваться надо… Ну, вот видишь, глазки у тебя какие красивые, а ты их закрываешь, отворачиваешься… Ну, вот так, так, бери, бери, соси, цьака!
Митя, видимо, давал Гнатику тряпочку с нажеванным хлебом, которую он, плача, выпихивал языком.
— Ну, иди ко мне, иди, маленький, а мамка помогать пойдет, — журчал тихонько и ласково Дмитрий, забирая ребенка из рук Любаши.
Егор слышал об Антонове, о его бандитах всякое и представлял их совершенно не такими, не ожидал встретить столько нежности и ласки у родного брата Антонова. Егор исподтишка следил за Дмитрием, который стал тихонько ходить по избе мимо люльки, висевшей посреди комнаты на гвозде, вбитом в матку, осторожно покачивая на руках Гнатика. Мальчик перестал дергаться, все реже всхлипывал, хрипел. Митя стал тихонько напевать, мурлыкать, склоняясь к мальчику:
Спи, дитя мое родное,
Бог тебя храни.
Что ты плачешь? Что с тобою?
Все вокруг свои.
Напугался, видно, милый,
Когда нынче днем
Захотели гнать в могилу
Твою мать с отцом.
Вот побольше будешь скоро,
Станешь понимать.
Так узнаешь, как Антонов
Спас отца и мать.
Егор заметил, что разговаривавшие за столом Антонов с партизанами и Николай стали прислушиваться к тому, что поет-бормочет Дмитрий. Лицо Степаныча посветлело. Он пояснил вполголоса Николаю:
— Митя — поэт, стихи сочиняет… Иногда такое насочиняет — за душу берет, слезы сами из глаз шибают…
Спи, дитя мое родное,
Бог тебя храни:
Можешь быть теперь спокоен,
Все вокруг свои.
Далеко уже прогнали
Злых большевиков,
И винтовки замолчали,
Лязга нет штыков.
Это, детка, сам Степаныч
В Масловку пришел.
Выручать детишек малых
Торопился он.
Будешь старше — помолися,
Дядьку помяни.
Каб не он, так не спаслися
Родные твои…
Гнатик успокоился, затих. Дмитрий замолчал, осторожно опустил ребенка в люльку, на подушку. Мальчик, наверное, снова забеспокоился, и Дмитрий замурлыкал:
— Ну-ну-ну, закрой глазки… Сейчас я тебя буду качать, петь.
Егор услышал, как Николай проговорил с усмешкой Антонову:
— Гляжу я, нюх у вас на большевиков плохой…
— Почему так? — удивился Степаныч.
— Плохой, — подтвердил Николай, по-прежнему усмехаясь. — Сидитя, гляжу я, разомлели, а догадки нет, что большевик за одним столом с вами.