В три часа дня она уже звонила у блоковских дверей на улице Офицерской, куда он теперь переехал.
Горничная спросила ее имя, ушла, вернулась, сказала, что его дома нет, а будет в шесть часов. Впрочем, Елизавете показалось, что Блок дома… Чтобы душевно окрепнуть перед встречей, пошла в Исаакиевский собор, который находился неподалеку. Забилась в самый темный угол…
В шесть часов опять звонила у его дверей. Да, дома, ждет. Комнаты его на верхнем этаже. Окна выходят на запад. Шторы не задернуты. На умирающем багровом небе виднелись дуги белесых и зеленоватых фонарей. Там уже порт, доки, корабли, Балтийское море. Комната тихая, темно-зеленая. Низкий зеленый абажур над письменным столом. Вещей мало. Два больших зеленых дивана. Большой письменный стол. Шкаф с книгами.
В комнате, в угольном небе за окнами — тишина и молчание.
Ей показалось, что Блок не изменился. Он сознался, что и в три часа был дома, но хотел, чтобы они оба как-то подготовились к встрече, и поэтому дал еще три часа сроку. Разговор шел медленно и скупо. Минутами говорили о самом главном, минутами о суетном. Он рассказывал, что теперь в литературном мире в моде общественность, добродетель и патриотизм. Что Мережковские и еще кто-то устраивают патриотические чтения стихов в закрытых винных магазинах Шитта, на углах больших улиц, для солдат и народа. Что его тоже зовут читать, потому что это гражданский долг.
— Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное, не пойду. Все это никому не нужно. И Брюсов сейчас говорит о добродетели. И Соллогуб воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я ваш душка, ваш единственный, поведу вас на Берлин!» Меня просили послать стихов. Послал. Кончаются они так: «Будьте довольны жизнью своей, тише воды, ниже травы и мрак грядущих дней…» Вернули с извинениями, печатать не могут.
Елизавета говорила о черноморских бурях, о диких утках и бакланах. Потом о том, что надо сейчас всей России искать своего Христа и в нем себя найти. Потом о самом Блоке, о его пути поэта, о боли за него… Они сидели в разных углах комнаты, в сумраке по близорукости Елизавета его почти не видела. Только тихий и усталый голос иногда прерывал ее…
Досидели до пяти утра. Елизавета собралась уходить.
— Завтра вы опять приходите, — сказал Блок. — И так каждый день, пока мы до чего-то не договоримся, пока не решим.
И так происходило изо дня в день. Потом Елизавете казалось, что это был какой-то единый разговор, единая встреча, прерванная случайными внешними часами пребывания дома для сна, пиши, отдыха. Иногда разговор принимал простой, житейский характер. Он рассказывал о различных людях, об отношении к ним, о чужих стихах: