Спустя два года Гаяна умерла от тифа в Москве. На сей раз мать даже не могла быть на похоронах. Ей оставалось молиться, писать стихи и мучительно решать: как жить дальше?
Тяжелы твои светлые длани,
Твою правду с трудом понимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирять,
Чтоб тебя и весь мир твой принять.
Постепенно Елизавета осознала, что утешение находит только в одном: утешая тех, кому на свете еще тяжелей, чем ей самой. Ей как-то удавалось находить для них слова, которые доходили до самого сердца. Удавалось передать свою неизбывную веру и надежду на то, что каждому человеку когда-нибудь откроется некий берег очарованный, очарованная даль… Как кстати вспоминались те давние слова! Повторяя их, она простила себя за то, что слишком сильно любила. Видимо, и это тоже была ноша, наложенная на нее Господом. Благая ноша…
Теперь она сама искала несчастных. Их было много среди русских эмигрантов. Правда, некоторым было мало слов.
Как-то она приехала в Пиренейские шахты, чтобы навестить русских шахтеров. Никаких слов они и слушать не хотели.
— Вы бы лучше нам пол вымыли да всю грязь вывезли, чем доклады нам читать, — злобно сказал один шахтер.
И Елизавета немедленно принялась за дело. Работала она усердно, но нечаянно окатила водой платье. Рабочие молча смотрели на нее. Потом тот человек, который только что говорил с ней так злобно, вдруг снял свою кожаную куртку и дал ей:
— Наденьте… Ведь вы вся вымокли.
Потом ее накормили обедом… и выслушали все, что она хотела сказать. Потом один из шахтеров признался, что совсем уж решился было покончить с собой, но теперь…
Это был первый урок для Елизаветы: сначала дела, и только потом слова. И все же она была недовольна собой.
«То, что я даю им, так ничтожно! — размышляла Елизавета. — Поговорила. Уехала да забыла. Но я не поняла, почему не получается полных результатов. Каждый из остальных требует всей вашей жизни, ни больше ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно!»
Не могла она в эти мгновения не вспоминать, как предлагала Блоку свою жизнь. Он не принял. А чем, собственно, «пьяницы или калеки» хуже перед лицом Творца? Разве они не достойны ее полной жертвы? И точно так же ей, лишившейся детей, стало казаться, что все оставшиеся в живых — ее дети. Большие и маленькие, взрослые и младенцы… Отдать себя им можно было, только отрешившись от всего земного, в молитвенном служении не столько Богу, сколько людям.
В марте 1932 года в храме Сергиевского подворья при парижском Православном Богословском институте Елизавета Юрьевна Скобцова, по первому мужу Кузьмина-Караваева, урожденная Пиленко, отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую рубаху, спустилась по темной лестнице с хоров Сергиевского храма и простерлась на полу крестообразно.