Тридцатого мая Архангельск громовым пушечным салютом и колокольным звоном встречал царя Петра, посетившего берега Двины в третий раз.
На двенадцати дощаных стругах с сыном Алексеем и с четырьмя тысячами солдат-гвардейцев Петр Первый прибыл на Север и, как и прежде, избрал местом резиденции Мосеев остров.
Сразу же по прибытии царь стал интересоваться подробностями баталии, случившейся на Двине почти год тому назад. Отметив распорядительность архиепископа Афанасия и стольника Иевлева, царь наградил их. И тут кто-то из горожан поведал царю о том, что в застенке томится лоцман Иван Рябов.
Царь распорядился немедля доставить его в воеводский дом, где он находился с приближенными.
Два солдата-гвардейца вели Ивана Рябова, дробно стуча каблуками по дощатым мосткам.
Иван шел, пошатываясь от пьянящего весеннего воздуха, не ведая, куда его конвоируют, и не зная, радоваться или горевать перед новым испытанием.
— Куда теперь, на виселицу? — спросил он у солдат.
Молчали солдаты. Каменно невыразительными были их лица. На плечах покачивались в такт шагам мушкеты. Вдали над церковными куполами тучей вились галки, оглашая воздух суматошным криком.
Посадские женки шли от колодца с коромыслами на плечах, придерживая руками деревянные ведра с водой и опасливо поглядывая на солдат, ведущих изможденного, обросшего мужика.
Привели Рябова во двор воеводского дома. Приказали подняться на крыльцо. Тут по обе стороны стояли два солдата с ружьями и саблями. Иван замешкался, торопливо перекрестился и, шагнув в темный проем двери, услышал, как позади кто-то сказал: — Царь ноне весел! Проси милости у него…
«К царю привели!» — сердце, Ивана обомлело. С трудом соображая, он следом за Петровым денщиком вошел в просторную залу. За длинным столом, покрытым бархатной с золотым шитьем скатертью, сидело много людей. Петр — во главе застолья, откинувшись всем корпусом назад, смеялся.
Денщик, выждав, когда царь обратит внимание на Рябова, доложил, молодцевато прищелкнув каблуками:
— Иван Рябов, кормщик, ваше величество!
— А-а-а! Рябов! — Петр вышел из-за стола, направился к кормщику.
У Ивана ноги стали будто деревянными. Мелькнула мысль: «Может, стать на колени? Просить милости?» Но злость, накопившаяся за год сидения в тюрьме, заставила кормщика гордо поднять голову.
Сам удивившись неизвестно откуда взявшейся уверенности и звучности своего и будто не своего голоса, Иван промолвил:
— Кормщик Рябов, царь-батюшка… пред твои светлые очи.
Царь подошел, крепко вцепился большой рукой в его плечо, заглянул в глаза. Прочел в них затаенное недовольство, крякнул и выпустил плечо.