— Выгоните меня, если вам угодно, миледи, — сказал он, доставая из складок плаща спящего ребенка, — но все же примите то, что вам посылает Бог. Ибо, ссылаясь на Него, я имел в виду не себя, а только ее…
— Меня не интересует, кому вы покровительствуете. Мне достаточно и своих бедняков.
— …Ее, — продолжал, не смущаясь, незнакомец, причем в его голосе появились торжественные нотки, — которая носит имя Марианны Елизаветы д'Ассельна… и является вашей племянницей!
Эллис Селтон показалось, что гром небесный обрушился на ее голову. Трость, на которую она опиралась, выскользнула из рук и с треском упала на паркет. Продолжая говорить, маленький человек сбросил укрывавший его промокший от дождя плащ и подошел к камину. Отблески огня озарили личико младенца, крепко спящего в складках жалкого покрывала.
Эллис открыла рот, чтобы сказать что-нибудь, но не смогла произнести ни звука. Ее смятенный взгляд пробежал от спящего ребенка к лицу незнакомца и остановился, наконец, на Парри, который почтительно протягивал ей трость. Она схватилась за нее, как за якорь спасения, сжав в руке с такой силой, что суставы побелели.
— Оставьте нас, Парри! — пробормотала она неожиданно низким и хриплым голосом.
Когда дверь за мажордомом закрылась, леди Селтон спросила:
— Кто вы такой?
— Я кузен маркиза д'Ассельна… и также крестный отец Марианны. Меня зовут Готье де Шазей, аббат Готье де Шазей, — уточнил он, не делая на этом особого акцента.
— В таком случае простите мне подобный прием, я ведь не могла догадаться… Но, -добавила она живо, — вы сказали, что это дитя — моя племянница…
— Марианна — дочь вашей сестры Анны Селтон и маркиза Пьера д'Ассельна, ее супруга. И если, миледи, я пришел просить у вас помощи и покровительства для нее, то это потому, что во всем мире ее могут приласкать отныне только вы… и я.
Медленно, не спуская глаз с аббата, Эллис пятилась назад, пока ее дрожащая рука не наткнулась на подлокотник кресла, в которое она тяжело упала.
— Что произошло? Где моя сестра… мой зять? Раз вы принесли мне их дитя, значит…
Она не посмела докончить фразу, но тревога, сквозившая в ее голосе, дала понять аббату, что она уже догадалась. Его серые глаза наполнились слезами и с бесконечным состраданием обратились к старой деве. В своем светлом шелковом платье и нелепом белом чепчике с зелеными лентами, укрывавшими ее пылавшую пламенем скудную прическу, она оставляла одновременно и странное и внушительное впечатление. Чисто инстинктивно она спрятала под кресло больную ногу. Падение с лошади, случившееся пять лет назад, сделало ее хромой без всякой надежды на излечение. Аббат достаточно разбирался в человеческих душах, чтобы понять ее скорбь и надменное одиночество. Он был глубоко огорчен тем, что вынужден был усугублять ее страдания.