— Далеко до этого монастыря? — спросил Беранже, надеявшийся побыстрее найти какое — нибудь убежище.
— На другом конце города, но по прямой дороге. Нужно только ехать по этой улице, переехать Сену и еще немного проехать до крепостной стены…
— Да, понимаю, — проговорил, юноша со смирением в голосе, — примерно лье…
Но он тут же перестал вздыхать, заинтересовавшись открывшимся видом. Катрин выступила в роли гида:
— Эта улица должна вам понравиться, Беранже. Мы находимся на знаменитой горе Святой Женевьевы, квартал школяров; это коллеж Шоле, а вон там, по правую руку, коллеж Мане, а здесь, прямо перед вами, знаменитый коллеж Плесси, о котором столько говорят.
Беранже смотрел во все глаза на эти старые и потрепанные временем строения, которые по внешнему виду больше напоминали нечто среднее между монастырем и тюрьмой. Но он не замечал ни позеленевших стен, ни выбитых местами стекол, ни ручья, пробивавшегося под самыми стенами.
Для него это было средоточие духовной жизни и знании. И молодой овернец был уже недалек от мысли, что находится у самых врат Рая. Рая, который, тем не менее, был странно оживлен, так как в двух шагах от коллежа Плесси студент, легко узнаваемый по черной короткой блузе, голодному виду и свешивавшейся с пояса чернильнице рядом с явно тонким кошельком, собрал вокруг себя толпу своих собратьев и нескольких праздных буржуа. Взобравшись на подставку для наездив ков около таверны Барилье, юноша лет двадцати, рыжий как морковь, и длинный, как голодный день, в чем-то оживленно убеждал своих слушателей, уцепившись рукой за стол в трактире, чтобы не свалиться с узкого возвышения.
Он, должно быть, ел далеко не каждый день, так как у него была осиная талия и лицо с втянутыми, но приятными чертами, обнаруживавшее красивый костяк, обтянутый одной кожей. Примечательным на этом лице был выступающий нос и пара темно-серых, удивительно живых глаз, спрятанных в тени густых бровей, из которых левая была чуть приподнята, что иронии.
Но тот факт, что у студента был пустой желудок, ничуть не снижал силы его голоса. У него была глотка герольда на турнирах, и его мощный раскатистый голос, как бой большого церковного колокола, величественно резонировал в узком пространстве улицы. Совершенно естественно, как всякий уважающий себя университетский питомец, оратор выражал недовольство, и Катрин, успев присоединиться к толпе, поняла, что он подстрекал свою аудиторию к мятежу.
— Что, думаете вы, друзья мои, собираются делать сегодня утром коннетабль де Ришмон и его люди? Богоугодное дело? Великий подвиг? Ничуть не бывало! Они отдают почести нашему злейшему врагу! Все эти дни они, как и подобает, благодарили Бога, устраивали процессию за процессией, мессу за мессой, и это самое благое дело, так как положено отдать Богу то, что ему положено. В то же время стали восстанавливать порядок в городе, возводить новые стены с севера, и это также благое дело. Но что плохо, так это почести, которые они хотят воздать гнилым останкам этого Дикого животного, тому, кто прогнал когда-то наших друзей бургундцев и вверг нас, парижан, в пучину непреодолимого Ужаса… Кто допустит, чтобы сегодня возносили хвалу посланнику Дьявола, этому проклятому коннетаблю д'Арманьяку от которого мы столько терпели?..