Катрин все ниже склоняла голову. Ее тревога становилась непереносимой, тем более что — она в этом едва решалась признаться — Тристан теперь ее пугал.
Она решила, что друг прежних лет ожесточился и отдалился от нее, что он прятался в свои доспехи, стараясь преградить путь воспоминаниям, стараясь запретить себе любое воскрешение прошлого. Улицы, по которым они проезжали я проплывавшие мимо, — все это кричало о нищете, опустении, страданиях, кричало окнами без рам и с выбитыми стеклами, пробитыми крышами, сорванными, часто открытыми в пустоту дверями. Город почти обезлюдел. Лишь изредка попадались кошки, избежавшие великого голода и пришедшие сюда доживать свой век.
С тех пор как Париж стал английским, город потерял четверть своего населения, то есть примерно сорок пять тысяч жителей.
Конечно же, рядом с развалинами остались какие-то дома, чьи фасады не пострадали, стекла которых блестели, флюгера отливали позолотой и крыши светились, как чешуя свежей рыбы, но в них жили пособники оккупантов.
Однако жизнь понемногу возвращалась. То здесь, то там уже шли работы, виднелись рабочие на лесах, заделывающие трещины, замазывающие стены, латающие провалившиеся каркасы крыш. Шум от молотка и пилы часто сопровождался песней, которая прокатывалась от улицы к улице, до самого крепостного вала, где каменщики коннетабля уже заделывали бреши и восстанавливали стены из руин.
Все это было прелюдией обновления. На площадях, на перекрестках Ришмон приказал объявить устно и письменно о королевском прощении городу, так долго его отвергавшему. Таким образом амнистированные и к тому же искупившие свою вину храбростью, с которой они сами атаковали английский гарнизон, парижане взялись за работу.
Но Катрин смотрела на это, как в пустоту. Ничто не находило отклика в ее душе, она почти ничего не замечала — смотрела в спину ехавшего и мечтала о возможности объясниться с ним.
Отсрочка, навязанная им, была настолько жестокой, что она, наверное, могла бы закричать прямо здесь, на самой середине улицы, закричать просто так, без цели, чтобы хоть чуть-чуть ослабить мучительное нервное напряжение… заставить, быть может, его заговорить. Господи! Неужели так трудно сказать и нужны ли все эти предосторожности?
Тристан Эрмит привык говорить откровенно и прямо. Ему не нужно было подбирать слова, готовить фразы… если только он не собирался сообщить ей что-то ужасное… неслыханное! О Боже! Неужели никогда не кончится это путешествие по призрачному городу?
Когда они пересекали Гревскую площадь, где строительные леса на других зданиях контрастировали с Домом с Колоннами