Тристан, принявшийся резать гуся, на которого устремлял любовный взгляд Беранже, поднял голову и с удивлением посмотрел на Катрин. Потом внезапно разразился хохотом.
— Клянусь святым Кентеном, святым Омером и всеми святыми Фландрии! Вы не меняетесь, Катрин! Ваше воображение всегда будет нестись вскачь с таким же жаром, с каким в прежние времена вы, с черными косами цыганки, бросились на приступ толстого Ла Тремуиля и привели его к гибели. Вы несетесь вперед! Но, клянусь Пасхой, я никогда не давал вам основания сомневаться в моей дружбе.
— Основания, нет! Вы ведь хорошо знаете. Однако глядя на вас, можно подумать, что вы пытаетесь выиграть время, как будто трудно мне сказать сразу, в двух словах, что сделал мой муж.
— Я вам это сказал. Он убил человека. Но о том, чтобы считать его убийцей, никогда не шла речь. Поступая так, он скорее отстаивал справедливость.
— И вы теперь защитников справедливости сажаете в Бастилию?
— Перестаньте меня перебивать и выражать протесты, иди я больше ничего не скажу.
— Извините меня!
— Действительно, ему ставят в вину это убийство. Но главное преступление — это неповиновение, презрение к дисциплине и полученным приказам. Я заставил вас немного подождать, так как думал, как вам это рассказать, чтобы вы тут же не принялись вопить. Я хотел, чтобы вы хорошо поняли мое положение… и положение коннетабля, поскольку я действую только по его приказу.
— Коннетабля! — пробормотала Катрин с горечью. — Он тоже уверял, что является нашим другом. Он крестный моей дочери, и, тем не менее, приказал…
— Но, черт возьми, поймите же, что, являясь крестным мадемуазель де Монсальви, он прежде всего верховный глава королевских армий. Тот, кому обязаны беспрекословно подчиняться даже принцы крови. Ваш Арно не брат короля, насколько мне известно, и, однако, ослушался приказа!
Но, увидев, как глаза Катрин наполняются слезами, а пальцы нервно играют хлебным шариком, он ворчливо добавил:
— Теперь кончайте злиться и подкрепитесь! Позвольте положить вам немного этой аппетитной птицы, и не считайте себя виноватой только потому, что мы разделим хлеб и соль! Ешьте и выслушайте меня…
Усердно ухаживая за своей гостьей, Тристан приступил наконец к рассказу о том, что произошло утром 17 апреля в окрестностях Бастилии.
— Когда город стал нашим и надежда покинула его прежних хозяев, они стали думать только о том, чтобы подороже продать свою жизнь, и поспешили укрыться за стенами Бастилии, которые казались им самыми прочными во всем Париже. Их было примерно пятьсот человек — англичан и преданных им горожан.