— И в самом деле, — сказала Катрин с бледной улыбкой. — Скажите мне, как это произошло…
— О! Это просто: в первый же вечер освобождения коннетабль занялся теми пятьюстами молодцами, засевшими в Бастилии. Он не питал к ним особо нежных чувств… особенна к Люксембургу и Кошону. Он хотел захватить все это высшее общество в его берлоге и пойти на штурм. Он рассчитывал на то, что запасов продовольствия окажется недостаточно, но славные люди, открывшие нам ворота, во главе с Мишелем де Лаллье пришли к монсеньеру и попросили его о милости.
«Монсеньор, — сказали они, — если они захотят сдаться, не отказывайте им. Сегодня вы вернули Париж! Возьмите от Бога его дар и отплатите Ему милосердием…».
У коннетабля благородная душа, и он уступил. Он велел им сказать, что принимает их условия. В воскресенье условия были приняты за подписью и честным словом монсеньора. Они даровали всем, кто спрятался в Бастилии, спасение жизни и чести, но выгоняли из Парижа.
Через два дня, во вторник утром, они сами открыли ворота и вышли, направляясь к Сене. Там была огромная толпа, которая улюлюкала и выкрикивала оскорбления… Конечно, при этом у всех чесались руки добавить к этому несколько камней, но коннетабль объявил, что покарает смертью всякого, кто помешает ему сдержать данное слово. К тому же он испытывал определенное уважение к лорду Уиллоугби, старому бойцу Азенкура и Вернея. Коннетабль настаивал на том, чтобы были соблюдены все рыцарские правила.
Когда мимо прошел огромный Гином Легуа, бледный и потный и от страха, у капитана де Монсальви потемнело в глазах. Человек шел, бросая вокруг себя боязливые взгляды и прижимая к груди объемистый мешок, содержащий то, что он смог спасти из своего состояния.
В его облике не было ничего — должен признаться честно что могло бы вызвать снисхождение, милосердие или чувство жалости. Скажу даже больше, Катрин: я думаю, что на месте Монсальви я поступил бы совершенно так же и был бы не прав. Так как приказ есть приказ, а ваш муж с ним не посчитался.
Сначала он смотрел на Легуа, не двигаясь. Потом Легуа позволил себе ироническую улыбку, увидев, как солдаты сдерживают толпу. Тут уж Арно взбесился; вырвал кинжал из ножен, бросился на мясника и с криком: «Вспомни о Мишеле де Монсальви и будь проклят!»— вонзил ему в грудь нож по самую рукоятку. Легуа упал, пораженный в сердце.
Тогда капитан обернулся к Кошону, смотревшему на него остекленевшим от ужаса взглядом, но так как дымящийся кровью кинжал выскользнул из его стальной перчатки, то он кинулся на него с вытянутыми вперед руками, чтобы задушить.