Жак Кер затрепетал.
— Королева!.. Королева Иоланда! Взгляните, Катрин, она подъезжает! Ждут ее трубачей.
— С зубцов послышались другие трубы, и теперь во всем городе звонили колокола, чтобы поздравить с прибытием королеву четырех королевств, сюзерена герцогства Турени. Раздался гром приветственных возгласов, и Тур взорвался неистовыми рукоплесканиями. Но Катрин подняла к замку взор, затуманенный слезами.
— Уже слишком поздно… Она больше ничего не может сделать для меня…
Жак схватил Катрин за руки и почти силой поставил на ноги.
— Вы не можете об этом судить. Вы сидите, плачете, отчаиваетесь, в то время как никто не сказал вам, что вы вдова. Какого черта! Если сир де Монсальви не вернулся к себе, это еще не значит, что он мертв. И когда это еще случится! Вам нужна грамота о помиловании, вы меня слышите? Она вам нужна для ваших детей, особенно для вашего сына! Сегодня же вечером вы пойдете со мной в замок. Я знаю, как встретиться с королевой, не привлекая внимания…
— Это бесполезно, Жак. Оставьте королеву в покое! Теперь спешить некуда, и мне незачем надоедать мадам Иоланде, когда дофин обещал свою помощь. Он был добр ко мне, и я не хочу его обижать, пренебрегая его покровительством. Вы, беспокоясь о моем сыне, — добавила она с бледной улыбкой, — подумайте о том, что этот Людовик станет однажды королем, и не делайте его сразу врагом нашего дома. И потом, вот уже месяц, как я жду здесь… я могу подождать до послезавтра…
— Нет, Катрин, вы не можете ждать. Завтра вы должны ехать… в Бургундию.
Он взял у Готье письмо Эрменгарды, выскользнувшее из рук Катрин и которое тот подобрал. Он вложил письмо в руку своей подруги.
— Вы забыли о послании, Катрин. А оно, тем не менее, имеет особую важность, так как, чтобы доставить его вам, один человек чуть не поплатился жизнью.
Продолжая говорить, он увлек ее к дому. Госпожа Ригоберта взяла Катрин за другую руку, словно она была тяжело больной. С тысячей предосторожностей они усадили ее у камина на скамейку, украшенную подушками.
— О Боже, — проговорила Катрин. — Вы обращаетесь со мной так, словно я хрупкое существо. И тем не менее, вы говорите, что я должна ехать в Бургундию. Признаюсь, мне это кажется странным. Что, по-вашему, я должна делать в Бургундии?
— Прочтите! Если мы так о вас заботимся, то только потому, что это письмо содержит плохую новость.
— Плохую новость?.. Эрменгарда? Боже мой! Она не…
— Нет, раз она вам пишет, речь идет не о ней… но о вашей матери.
Катрин быстро развернула тонкий свиток и с первого же взгляда узнала своеобразный почерк своей старой подруги и ее более чем невероятную орфографию. Как истинная высокопоставленная дама, Эрменгарда де Шатовилен презирала изысканный стиль. Но на плохом или хорошем французском графиня говорила о поразительных вещах. Катрин таким образом узнала, что ее мать поссорилась со своим братом Матье. Дижонский суконщик, почувствовав приближение старости, внезапно обнаружил в себе тоску по женской ласке, подталкиваемый, впрочем, к этому открытию некоей Амандиной Ля Верн, торговкой туалетными принадлежностями, имеющей в запасе больше привлекательности, чем экю. «Отменная шлюха и безбожница, — резко писала Эрменгарда, — которая стала его любовницей и которую он привел к себе в дом на улице Грифона». Совместное проживание с этой женщиной скоро стало невозможным для Жакетты Легуа, и мать Катрин покинула жилище, в котором чувствовала теперь себя чужой. Она подумала было удалиться в монастырь бенедиктинцев в Таре, где настоятельницей ее старшая дочь, но она не чувствовала в себе большой склонности к монастырской жизни.