Ничего нет. В этом-то все дело. Там, внутри, нет ничего, и в особенности нет того единственного, кого ты хотела бы увидеть. Все эти годы ты лелеяла химеру, Барб. Какая нелепая, ненужная растрата времени, растрата жизни!
Она тут же оттолкнула от себя эту мысль, отказалась принять ее. Отперла дверь. Внутри замершего домика ее сразу же поразил запах: вонь немытых тел, застоявшихся ароматов кухни, спертого, неподвижного воздуха, вечного отчаяния. Грязный, несвежий, нездоровый запах. Он был ей приятен. Барбара глубоко вдыхала его. Вот и хорошо, вот и славно.
Захлопнула за собой дверь и прислонилась к ней, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Это здесь, Барб. Здесь все началось. Это поможет тебе ожить.
Она поставила сумку на шаткий столик возле двери и двинулась к лестнице. Едва она добралась до ступенек, как в глаза ей ударил луч света, проникший из гостиной. Любопытство притянуло ее к двери, но гостиная оказалась пустой — этот луч был лишь отблеском дальних фар на стекле, защищавшем портрет. Его портрет. Портрет Тони.
Наперекор самой себе Барбара вошла в комнату, опустилась в отцовское кресло, которое, как и кресло матери, было установлено напротив домашнего святилища. В отблесках вечернего света казалось, что лицо Тони усмехается, а тонкое тело двигается, оживая.
Усталая, сломленная отчаянием, Барбара заставила себя неподвижно смотреть на фотографию, возвращаясь к самым печальным, запретным воспоминаниям: вот Тони лежит, желтый, исхудавший, на узкой больничной койке. Таким он навсегда остался в ее памяти — во все стороны торчат иглы и резиновые трубки, пальцы судорожно теребят одеяло. Голова кажется невероятно большой и уже не держится на исхудавшей шее. Тяжелые веки опустились, скрывают глаза. Потрескавшиеся губы кровоточат.
— Кома! — говорят врачи. — Теперь уже скоро.
Но нет, нет. Еще не сейчас. Пусть сперва он откроет глаза, улыбнется своей летучей улыбкой и шепнет:
— Когда ты рядом, я не боюсь, Барби. Ты не бросишь меня, правда?
Она и впрямь слышала голос Тони в погруженной в темноту гостиной. Она вновь переживала все с самого начала — мучительную скорбь, а затем сокрушительный гнев. Единственное чувство, связывающее ее с жизнью.
— Я тебя не покину! — поклялась она. — Я тебя никогда не забуду…
— Милочка?
Барбара вскрикнула от изумления, вернувшись к призрачному настоящему.
— Милочка, это ты?
Стук сердца оглушал ее, но она сумела ответить спокойным, приятным голосом. После стольких-то лет практики.
— Да, мама. Это я.
— В темноте, милочка? Погоди, я включу свет, вот так…