Что за манера у человека — разговаривать так, словно перед ним безнадежный кретин. Неужели он надеется, что я оставлю его одного на несколько минут?
Я начал вскипать. То слабое чувство жалости, которое я испытывал к Тарасову только что, развеялось без следа. Я подошел к нему и подсунул к носу кулак с намотанной на него цепочкой.
— Откуда это у тебя?
Тарасов скривился и замотал головой.
— Ох, уйди! Я ничего не соображаю… Мне нужен чай!
Левой рукой, сжимающей кулон, бить было неудобно, но я не стерпел и двинул в напряженный живот.
Тарасов замолчал и в немой агонии опустился на колени. Потом сложился вдвое, коснувшись головой ковра. Новый приступ рвоты судорогой скрутил его тело.
— М-м-м! — мычал он, качая головой, как бычок над корытом. Я терпеливо ждал, когда боль отпустит его, но Тарасов слишком долго молился над гадким пятном на ковре, отплевывался, с шумом втягивая носом воздух. Он тянул время, трезвея и становясь все более опасным для меня.
Я схватил его за волосы, приподнял голову и приставил к узкому лбу «Макаров».
— Так вот, свинья, — сказал я, с отвращением глядя на липкое лицо. — Этот кулон, выплавленный в пятнадцатом веке из золота с символикой Генуэзской колонии, принадлежал моей подруге Анне, чью квартиру ты опечатал семнадцатого ноября. Я не знаю, в чем она виновата и что ты с ней сделал, но знаю, что этот кулон не должен лежать здесь, среди этого дешевого говна!
Тарасов прикрыл глаза. Его грудь все еще тяжело вздымалась и опускалась, как меха рудоплавильной печи.
— Ну да, конечно, — произнес он. — Ты с пистолетом, а я унижен и… стою перед тобой на коленях. Ты думаешь, что теперь можешь все. Зря. Твоя песня спета…
Я вскинул руку с пистолетом, с щелчком отвел затворную раму и вдавил ствол «Макарова» в обвислую щеку Тарасова так, что его лицо деформировалось.
— Неужели мое положение хуже, чем твое? — спросил я.
Тарасов подумал и ответил:
— Не намного. Могу доказать.
Я оттолкнул его от себя. Тарасов поднялся на ноги, отряхивая с брюк налипшую грязь, сел на кровать, стащил с себя пиджак, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Ты, конечно, отчаянный человек, — сказал он, глядя на свои обрызганные ботинки. — Удивил меня. Признаюсь, удивил. Я не думал, что ты настолько…
Он не договорил, потянулся к прикроватной тумбочке, где стояла ополовиненная пластиковая бутылка «боржоми», сделал маленький глоток и замер, мысленно провожая воду в измученный желудок. Потом мельком глянул на часы и, приободрившись, тверже сказал:
— Я на твоем месте не стал бы так рисковать… Впрочем, это твое личное дело.