— Мне показалось… — неловко проговорил он. — Как бы это сказать…
— Что показалось? — попытался помочь ему Оуянцев.
— Нет, ничего, — оборвал себя Гойберг и сразу сам ощутил облегчение оттого, что отказался от мысли произнести явную глупость вслух. «Если бы кто-то приписал мне подобные подозрения — я бы обиделся смертельно, — подумал он. — Так почему я едва не приписал их ему?»
Варварская демократическая пресса уже охрипла, захлебываясь версиями относительно того, кто и чьими руками убил великого свободоробца. То ли ютаи руками русских спецслужб, то ли имперский центр руками ютайских реаниматоров… Что же нам с ним теперь, думал Гойберг, вместо того, чтобы уважать друг друга — вечно подозревать друг друга?
Я — не буду, решительно сказал он себе. Оуянцев — как хочет, а я не буду…
Но все же, все же… В случайность встречи на Масличной горе двух заезжих друзей-александрийцев с ютаененавистником номер один и накануне объявленным во всеордусскии розыск зачинщиком теплисского погрома ни один нормальный человек не смог бы поверить.
Даже трудно сделать вид, что веришь.
— И, однако ж, вы не все мне рассказали, еч Богдан, — укоризненно заметил Гойберг.
Оуянцев посмотрел кубисту в глаза серьезно и грустно.
— Все человек рассказывает только Богу.
Гойберг сразу встал. Оуянцев тоже сразу встал.
— Тем с большим нетерпением я буду ждать вашей книги, — сказал Гойберг, и голос его наполнился официальным, отстраненным радушием. — Говорят, именно в книгах люди откровенны не меньше, чем с Богом. Вы теперь в Эйлат?
— Да, — ответил Оуянцев. — Через два часа вылетаю… Вечер проведу с семьей.
— Соскучились?
— Очень.
— В Александрию возвращаетесь послезавтра?
Оуянцев улыбнулся.
— Все-то вы знаете, еч Арон.
Гойберг с некоторой долей сарказма улыбнулся в ответ.
— Что ж, надеюсь когда-нибудь снова увидеть вас гостем на нашей земле, — проговорил он. Он совсем не хотел этого, но какой-то инстинкт, что ли, все же заставил его едва ощутимо и совершенно непроизвольно подчеркнуть голосом слово «нашей».
Русский на миг запнулся и потом вдруг почти впопад ответил:
— Башана хабаа б'Ирушалаим[144].
Его иврит был ужасен — но, вероятно, ничем не ужаснее русского, на котором Гойберг, незаметно для стороннего глаза напрягши все силы своей профессиональной памяти, после едва уловимой заминки все же сумел ответить более или менее достойно:
— За Русь-матушку, за князя-батюшку!
Потом они обменялись рукопожатием и долго не могли разомкнуть рук, потому что каждый боялся, первым потянув ладонь назад, обидеть другого.