Вот здесь я стоял, думал Богдан. А вот здесь — он. Богдан уже устал казнить себя за то, что все-таки не сумел… Наверное, суметь было невозможно — слишком поздно они повстречались; тремя бы, ну, двумя годами раньше, пока ожесточение еще не вскипело до тех последних градусов, за коими — точка невозврата… А тогда уже было поздно. Но все эти самоуговоры помогали мало. Не сумел. Вот факт. Остальное — слова.
Вот за этим кипарисом я стоял…
Из-за кипариса медленно, едва передвигая ноги, вышла сгорбленная старуха в неровно застегнутом зимнем пальто. Стуча допотопной клюкой в асфальт и ожесточенно дымя папиросой, она, будто не видя идущих ей навстречу людей, глядя сквозь них, встала посреди дороги. Все невольно замедлили шаг, а потом молча, не сговариваясь, разомкнулись, с двух сторон огибая нелепую женщину, торчавшую, точно костлявый полусогнутый палец. Казалось, все обойдется. Но когда они поравнялись, старуха вдруг с неожиданным проворством отщелкнула прямо на прокаленную солнцем комковатую землю дымящийся окурок и, выбрав отчего-то Богдана — может, потому, что он единственный из всех был в очках, может, он оказался ближе, а может, еще по какой причине, — иссохшей воробьиной рукой схватила его за воротник.
Богдан сразу остановился. Остальные остановились тоже. Тяжело дыша в лицо Богдану кислым табачным чадом, женщина некоторое время со странной, безнадежной пытливостью вглядывалась снизу вверх в его лицо.
А Богдан, не говоря ни слова, смотрел в лицо ей — когда-то, вне всяких сомнений, красивое и одухотворенное, но сгноенное долгой гангреной беспросветной, безутешной ненависти. В мутных глазах старухи медленно проступило какое-то чувство — наверное, последнее уцелевшее из всех ее некогда пылких человеческих чувств.
— Покайся, ютайская морда, — требовательно велела она и немощно встряхнула Богдана.
— Хорошо, — негромко ответил Богдан, поправив очки, — Вот только цветы ему отнесу — и обязательно.
— Цветы можно мне, — сказала старуха. — Мы с ним одно и то же.
— Я знаю, — мягко ответил Богдан. — Но все-таки я лучше ему.
Несколько мгновении она еще держала его, потом отпустила, снова сгорбилась и пошла прочь, стуча клюкою, мотая головой и что-то невнятно и грозно бормоча себе под нос. Короткая тень черной кошкой терлась у ее ног.
А они, невольно переведя дух и будто заново ощутив, какой чистый и сладкий воздух тут, на вершине, вошли в рощу.
Ютайская вера не одобряет так любимых европейцами еще с античных времен грудастых и бедрастых истуканов; так ютаям заповедано исстари. «Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину…»