Страшно ему стало от грозного вида Свенельдова, голова помимо воли в плечи втянулась.
— Так ведь мы… — попытался он оправдаться.
Второй стражник, постарше который, дернул его незаметно за полу плаща. Молчи, мол. Прикусил язык молодой, но поздно он спохватился, слово уже вырвалось. Понял он, что в жизни больше рта без дозволения не откроет, когда после оплеухи воеводиной из талого снега подниматься с трудом начал. В голове от удара ясно так стало, словно кулак Свенельдов из нее все думы дурные выбил. Земля только вокруг раскачивается. А так ничего. Терпимо даже.
А воевода на него орет:
— А если бы не огнищанин?! Если бы лазутчик печенежский к шатру подъехал?!
Молчит стражник. Знает теперь, что молчание — золото.
И второй молчит, словно воды в рот набрал. Он-то ученый уже. Не первый год со Свенельдом в походы ходит. Знает, что если воевода гневается, то лучше ему под руку не перечить, а еще лучше и вовсе не попадаться. Ну а коли попался… тут уж куда кривая выведет. Живым бы остаться, и то хорошо. Оттого горестным лицо его сделалось. Дескать, виноват и к смерти лютой готов. Зажмурился стражник только, когда Свенельд перед его носом кулаком своим потряс. Стоит он, в струну вытянулся, а про себя думает: «Чего уж… лепи давай… чего тянешь-то?» Но не стал воевода его боем бить. Видать, печенега полоненного постеснялся. А может, весеннее солнышко его усмирило.
А печенег связанный, увидев, что этот рус со своими творит, совсем загорился. Если своих не жалеет, то к нему, чужаку, и подавно жалости не будет. Не сдержался он. И нельзя сказать, что со страху. Просто растрясло его по дороге. Седлом о живот настучало, когда его сюда конь, словно барана стреноженного, вез. Терпеж его кончился. Он и расслабился.
— У-у-у — скривился Святослав. — Это чем так воняет-то?
Он же ростом пока еще мал, вот до него первого и долетело. Потом и Свенельд нос сморщил, и лишь стражники виду не подали, что возле шатра дерьмом засмердило.
— А печенег-то обгадился, — вдруг залился смехом каган Киевский.
Пленник говорливым оказался. Как только кляп ему изо рта вынули, он почти сразу все и выложил. Сказал, что Балдайкой его зовут. Что он не тиун, а толмач обычный. И по-нашему он говорил вполне сносно, так что нам свой толмач не понадобился.
Сказал печенег, что у Кур-хана, так он Курю называл, все разумно обустроено. Дикое Поле просторное, и по этой степи гуляют стада тучные. Барашков у людей ханских не пересчитать, кони табунами безмерными, есть и мясо, и шерсть, и сладкий кумыс. Кумыс — что-то навроде нашей сурицы, той, что мы в честь Сварога пьем, только не из коровьего, а из кобыльего молока делается. Силы от него у печенегов немерено. Одним словом, богат печенежский хан. Одно плохо — мало золота и серебра тоже немного. Нечем украсить себя во славу степных богов. Нечего им в дар преподнести. Потому боги часто гневаются, на табуны и отары мор насылают.