Я улыбнулся, за игрищами детскими наблюдая. Пускай порезвятся чада. Всю дорогу они за ранеными приглядывали. Повязки меняли, мазями и примочками раны нам исцеляли, снедь разносили, а то и песни пели, чтоб болезным легче поправляться было. Замаялись совсем. Пусть теперь от забот отдохнут. Привольно им на просторе. И то славно.
Наконец поймал он ее, в охапку сграбастал, в траву повалил, закричал победно:
— Ага! Попалась!
А она вырываться стала.
— Пусти, — вдруг сказала серьезно, — чего лапаешь? Пусти, говорю.
Растерялся Святослав, объятья ослабил. Вскочила она, сарафан оправила, взглянула на Святослава строго. Каган так и остался сидеть. Глазами на нее лупырит, а что такого плохого сделал, понять не может.
А она на несколько шагов отошла, улыбнулась, крикнула:
— Обхитрили дурачка, словно старого сморчка! — язык показала и побежала вдоль берега.
— Эй! — вдогонку ей каган. — Не по Прави так! Твоя очередь меня пятнать! — поднялся и вслед заспешил.
«Растет сестренка», — подумалось мне.
— Добрый, — смотрю, от ладьи Ольгиной мне ратник машет, — тебя княгиня зовет. Дойдешь сам, или подсобить тебе?
— Справлюсь, — сказал я, вздохнул, ложку обратно за голенище спрятал. — И чего ей понадобилось? Вот-вот уха поспеет.
На ладье палатка была приспособлена. Шатерчик небольшой. В шатре этом и обитала княгиня Ольга. Я полог откинул, и в нос мне ударила отвратительная вонь. Словно мясо на солнце положили да и забыли про него. Я подивился — Соломон-то лекарь, ему такое не в диковинку, а как же Ольга такую вонь выносить может?
На постели княжеской лежал Андрей-рыбак. Был он раздет, только чресла его прикрывала беленая поволока. Заостренные скулы, покрытый крупными каплями испарины лоб, всклоченная бороденка, слипшиеся космы волос, изможденное тело и непомерно распухшие, почерневшие руки и ноги, горячечный блеск в глазах — таким стал за эти дни мой давний знакомец. Мухи роем вились над ним. Жужжали тревожно. И показалось мне на миг, словно это Кощей из Пекла на Свет белый вылез, но прогнал я от себя виденье. Жалко мне старика стало. До слез жалко.
Ольга сидела рядом, отгоняла веточкой от Андрея мух и, казалось, вони тошнотворной не замечала.
— …ближнего своего, аки самого себя полюбить надобно, так Господь нас учил, — словно в бреду шептал рыбак. — Только прежде, чем ближнего, себя полюбить нужно, иначе как же ты любовь-то познать сможешь?
— Учитель, — прогоняя особенно назойливую муху, сказала Ольга, — а это не гордыня, себя любить?
— Гордыня грех, — ответил Андрей. — А разве же любовь грехом быть может? Ведь Иисус и есть любовь.