— Я не совсем понимаю тебя, любезный брат, — отвечал Фабиан, — но ежели
ты полагаешь, что прогулка в лесу оказывает на тебя благотворное действие,
то я с таким мнением совершенно согласен. Разве я сам не охотник до
прогулок, особливо в доброй компании, когда можно вести разумную и
поучительную беседу? К примеру, истинное удовольствие гулять за городом с
нашим профессором Мошем Терпином. Он знает каждое растеньице, каждую
былинку и скажет, как она называется и к какому виду принадлежит, и притом
он рассуждает о ветре и о погоде…
— Остановись, — вскричал Бальтазар, — прошу тебя, остановись! Ты
упомянул о том, что могло бы привести меня в бешенство, если бы у меня не
было некоторого утешения. Манера профессора рассуждать о природе разрывает
мне сердце. Или, лучше сказать, меня охватывает зловещий ужас, словно я
вижу умалишенного, который в шутовском безумии мнит себя королем и
повелителем и ласкает сделанную им же самим соломенную куклу, воображая,
что обнимает свою царственную невесту. Его так называемые опыты
представляются мне отвратительным глумлением над божественным существом,
дыхание которого обвевает нас в природе, возбуждая в сокровенной глубине
нашей души священные предчувствия. Нередко меня берет охота переколотить
его склянки и колбы, разнести всю его лавочку, когда б меня не удерживала
мысль, что обезьяна все равно не отстанет от игры с огнем, пока не обожжет
себе лапы. Вот, Фабиан, какие чувства тревожат меня, отчего сжимается мое
сердце на лекциях Моша Терпина, — и тогда вам кажется, что я стал еще
более задумчив и нелюдим. Мне словно чудится, что дома готовы обрушиться
на мою голову, неописуемый страх гонит меня из города. Но здесь, здесь мою
душу посещает сладостный покой. Лежа на траве, усеянной цветами, я
всматриваюсь в беспредельную синеву неба, и надо мной, над ликующим лесом
тянутся золотые облака, словно чудесные сны из далекого мира, полного
блаженной отрады! О Фабиан, тогда и в собственной моей груди рождается
какой-то дивный гений, я внимаю, как он ведет таинственные речи с кустами,
деревьями, струями лесного ручья, и я не в силах передать тебе, какое
блаженство наполняет все мое существо сладостно-тоскливым трепетом.
— Ну вот, — воскликнул Фабиан, — ну вот опять ты завел старую песню о
тоске и блаженстве, говорящих деревьях и лесных ручьях. Все твои стихи
изобилуют этими приятными предметами, что весьма сносны для слуха и могут
быть употреблены с пользой, если не искать тут чего-нибудь большего. Но
скажи мне, мой превосходный меланхоликус, ежели лекции Моша Терпина столь
ужасно оскорбляют тебя и сердят, то скажи мне, чего ради ты на них
таскаешься, ни одной не пропустишь, хотя, правда, всякий раз сидишь
безмолвный и оцепеневший и, закрыв глаза, словно грезишь?