С этими словами Фабиан оставил своего друга, погруженного в глубокую
задумчивость. Фабиан, пожалуй, не без основания предвидел всякого рода
патетические злоключения, которые могут претерпеть Кандида и Бальтазар,
ибо нрав и склад души обоих, казалось, и в самом деле подавали достаточный
к тому повод.
У Кандиды были лучистые, пронизывающие сердце глаза и чуть-чуть
припухлые алые губы, и она — с этим принужден согласиться всякий — была
писаная красавица. Я не припомню, белокурыми или каштановыми следовало бы
назвать прекрасные ее волосы, которые она умела так причудливо укладывать,
заплетая в дивные косы, — мне лишь весьма памятна их странная особенность:
чем дольше на них смотришь, тем темнее и темнее они становятся. Это была
высокая, стройная, легкая в движениях девушка, воплощенная грация и
приветливость, в особенности когда ее окружало оживленное общество; при
стольких прелестях ей весьма охотно прощали то обстоятельство, что ее
ручки и ножки могли бы, пожалуй, быть и поменьше и поизящней. Притом
Кандида прочла гетевского «Вильгельма Мейстера», стихотворения Шиллера и
«Волшебное кольцо» Фуке и успела позабыть почти все, о чем там говорилось;
весьма сносно играла на фортепьянах и даже иногда подпевала; танцевала
новейшие гавоты и французские кадрили и почерком весьма разборчивым и
тонким записывала белье, назначенное в стирку. А если уж непременно надо
выискать у этой милой девушки недостатки, то, пожалуй, можно было не
одобрить ее грубоватый голос, то, что она слишком туго затягивалась,
слишком долго радовалась новой шляпке и съедала за чаем слишком много
пирожного. Непомерно восторженным поэтам еще многое в прелестной Кандиде
пришлось бы не по сердцу, но чего они только не требуют! Прежде всего они
хотят, чтоб от всего, что они ни изрекут, девица приходила в
сомнамбулический восторг, глубоко вздыхала, закатывала глаза, а иногда на
короткое время падала в обморок или даже лишалась зрения, что являет собой
уже высшую ступень женственнейшей женственности. Далее помянутой девице
полагается распевать песни, сложенные поэтом, причем мелодия должна сама
родиться в ее сердце, после чего ей (то бишь девице) надлежит внезапно
занемочь, и тоже начать писать стихи, однако весьма стыдиться, когда это
выйдет наружу, невзирая на то что она сама, переписав их нежным почерком
на тонко надушенной бумаге, вручит поэту, который своим чередом также
занеможет от восторга, что ему, впрочем, никак нельзя вменять в вину. Есть
на свете поэтические аскеты, которые заходят еще дальше и полагают, что
если девушка смеется, ест, пьет и мило одевается по моде, то это противно
всякой нежной женственности. Они почти уподобляются святому Иерониму,
который запрещает девушкам есть рыбу и носить серьги. Им надлежит, так
велит святой, вкушать лишь малую толику чуть приправленной травы,
непрестанно быть голодными, не чувствуя голода, облекаться в грубые, худо
сшитые одежды, которые скрывали бы их стан, и прежде всего избрать себе в
спутницы особу серьезную, бледную, унылую и несколько неопрятную.