Веселость и непринужденность вошли в плоть и кровь Кандиды, и потому ей
более всего по душе были беседы, пролетавшие на легких, воздушных крыльях
беззлобного юмора. Она покатывалась со смеху при всем, что ее смешило; она
никогда не вздыхала, разве только непогода помешает задуманной прогулке
или, невзирая на все предосторожности, на новую шаль сядет пятно. Но,
когда был для того подлинный повод, в ней проглядывало и глубокое,
искреннее чувство, никогда не переходившее в пошлую чувствительность, и
нам с тобой, любезный читатель, людям отнюдь не восторженным, эта девушка
как раз пришлась бы по сердцу. Но с Бальтазаром дело легко могло
обернуться иначе. Однако мы вскорости увидим, насколько правильны были
предсказания прозаического Фабиана.
То, что Бальтазар от непрестанного волнения, от несказанного
сладостного трепета не мог всю ночь сомкнуть глаз, было вполне
естественно. Весь поглощенный образом возлюбленной, он сел к столу и
сочинил изрядное число приятных, благозвучных стихов, описав собственное
свое состояние в мистическом рассказе о любви соловья к алой розе. Он
решил взять с собой эти стихи на литературное чаепитие у Моша Терпина и,
как только представится случай, атаковать ими беззащитное сердце Кандиды.
Фабиан чуть усмехнулся, когда к назначенному часу по уговору зашел за
своим другом и застал его таким разряженным, каким еще не доводилось
видеть. На нем был зубчатый воротник из тончайших брюссельских кружев,
короткий камзол рубчатого бархата с прорезанными рукавами. Притом он был
во французских сапожках с высокими острыми каблуками и серебряной
бахромой, в английской шляпе тончайшего кастора и в датских перчатках.
Итак, он был одет совсем по-немецки, и наряд этот чрезвычайно шел к нему,
тем более что он прекрасно завил волосы и расчесал маленькие усики.
Сердце Бальтазара затрепетало от восторга, когда в доме Моша Терпина
навстречу ему вышла Кандида в полном одеянии древнегерманской девы;
приветливость и веселость были в ее взоре, словах, во всем ее существе,
как, впрочем, и всегда. «Прелестная дева!» — испустил томный вздох
Бальтазар, когда Кандида, сама сладчайшая Кандида, преподнесла ему чашку
дымящегося чая. Но Кандида взглянула на него лучистыми глазами и молвила:
— Вот ром и мараскин, сухари и пумперникель, сделайте одолжение,
любезный господин Бальтазар, берите, что вам угодно.
Но, вместо того чтобы взглянуть на ром и мараскин, сухари и
пумперникель, а то и приняться за них, восторженный Бальтазар не мог
отвести взора, полного искренней любви и мучительного томления, от
прелестной девы и тщился найти слова, которые должны были выразить все,
что в это мгновение чувствовал он в глубине души. Но тут сзади его облапил
профессор эстетики — дюжий, здоровенный мужчина — и, повернув его лицом к
себе, так что Бальтазар расплескал больше чая, чем позволяло приличие,
взревел громоподобным голосом: