Розабельверде стала наступать на мага, как вдруг из ее волос выпал
золотой гребень и разбился о мраморный пол, словно стеклянный!
— Горе мне! Горе мне! — вскричала фея.
И вдруг за кофейным столом снова сидели канонисса Розеншен, в длинном
черном платье, а против нее доктор Проспер Альпанус.
— Я полагаю, — преспокойно сказал Проспер Альпанус, как ни в чем не
бывало разливая прекрасный дымящийся мокко в китайские чашки, — я полагаю,
моя досточтимая фрейлейн, мы теперь довольно хорошо знаем друг друга. Мне
очень жаль, что ваш прекрасный гребень разбился об этот каменный пол.
— Тому виной, — возразила фрейлейн, с удовольствием прихлебывая кофе, —
только моя неловкость. Нужно остерегаться ронять что-нибудь на этот пол,
ибо, если я не ошибаюсь, эти камни покрыты диковиннейшими иероглифами,
которые многие могут счесть за обыкновенные жилки в мраморе.
— Износившиеся талисманы, моя госпожа, — сказал Проспер, — износившиеся
талисманы эти камни, ничего больше.
— Однако, любезный доктор, — воскликнула фрейлейн, — как могло статься,
что мы давным-давно не познакомились, что наши пути ни разу не сошлись?
— Различие в воспитании, — ответил Проспер Альпанус, — различие в
воспитании, высокочтимая фрейлейн, единственно тому виной. В то время как
вы, девушка, преисполненная надежд, были в Джиннистане всецело
предоставлены вашей собственной богатой натуре, вашему счастливому гению,
я, горемычный студент, заключенный в пирамидах, слушал лекции профессора
Зороастра, старого ворчуна, который, однако, чертовски много знал. В
правление достойного князя Деметрия я поселился в этой маленькой
прелестной стране.
— Как, — удивилась фрейлейн, — и вас не выслали, когда князь Пафнутий
насаждал просвещение?
— Вовсе нет, — ответил Проспер, — более того: подлинное свое «я» мне
удалось скрыть совершенно, ибо я употребил все старания, чтобы в различных
сочинениях, которые я распространял, выказать самые отменные познания по
части просвещения. Я доказывал, что без соизволения князя не может быть ни
грома, ни молнии и что если у нас хорошая погода и отличный урожай, то сим
мы обязаны единственно лишь непомерным трудам князя и благородных господ —
его приближенных, кои весьма мудро совещаются о том в своих покоях, в то
время как простой народ пашет землю и сеет. Князь Пафнутий возвел меня
тогда в должность тайного верховного президента просвещения, которую я
вместе с моей личиной сбросил как тягостное бремя, когда миновала гроза.
Втайне я приносил пользу, насколько мог. То, что мы с вами, досточтимая
фрейлейн, зовем истинной пользой. Ведомо ли вам, дорогая фрейлейн, что это
я предостерег вас от вторжения просветительной полиции? Что это мне вы
обязаны тем, что еще обладаете прелестными безделками, кои вы мне только
что показали? О боже, любезная фрейлейн, да поглядите только в окно!
Неужто не узнаете вы этот парк, где вы так часто прогуливались и
беседовали с дружественными духами, обитавшими в кустах, цветах, родниках?
Этот парк я спас с помощью моей науки. Он и теперь все тот же, каким был
во времена старика Деметрия. Хвала небу, князю Барсануфу нет особой нужды
до всякого чародейства. Он — снисходительный государь и дозволяет каждому
поступать по своей воле и чародействовать сколько душе угодно, лишь бы это
не было особенно заметно да исправно платили бы подати. Вот я и живу
здесь, как вы, дорогая фрейлейн, в своем приюте, счастливо и беспечально.