И вот смотритель кабинета, коснувшись плеча Циннобера, весьма серьезно
отвечает:
— Да, это прекраснейший экземпляр, великолепный бразилец, так
называемый Mycetes Beelzebub — Simia Beelzebub Linnei — niger, barbatus,
podiis caudaque apice brunneis[4] — обезьяна-ревун.
— Сударь, — окрысился малыш на смотрителя, — сударь, я полагаю, вы
лишились ума или совсем спятили, я никакой не Beelzebub caudaque, — не
обезьяна-ревун, я Циннобер, министр Циннобер, кавалер ордена
Зелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами!
Я стою неподалеку, и когда б мне пришлось умереть на месте, я и то бы
не удержался — я просто заржал от смеха.
— А, и вы тут, господин референдарий? — прохрипел он, и его колдовские
глаза засверкали.
Бог весть как это случилось, но только чужестранцы продолжали принимать
его за самую прекрасную, редкостную обезьяну, которую им когда-нибудь
довелось видеть, и захотели непременно угостить его ломбардскими ореха ми,
которые повытаскивали из карманов. Циннобер при шел в такую ярость, что не
мог передохнуть, и ноги у него подкосились. Камердинер, которого позвали,
принужден был взять его на руки и снести в карету.
Я и сам не могу объяснить, отчего это происшествие было мне как бы
мерцанием надежды. Это первая неудача постигшая маленького оборотня.
Намедни, насколько мне известно, Циннобер рано по утру воротился из
сада весьма расстроенный. Должно быть, кралатая женщина не явилась, так
как от его прекрасных кудрей не осталось и помина. Говорят, теперь его
всклокоченные лохмы свисают на плечи, и князь Барсануф заметил ему: «Не
пренебрегайте чрезмерно вашей прической, дорогой министр, я пришлю к вам
своего куафера». На что Циннобер весьма учтиво ответил, что он велит этого
парня, когда тот заявится, выбросить в окошко. «Великая душа! К вам и не
подступиться!» — промолвил князь и горько заплакал.
Прощай, любезный Бальтазар! Не оставляй надежды да прячься получше,
чтобы они тебя не схватили!»
В совершенном отчаянии от всего, о чем писал ему друг, Бальтазар убежал
в самую чащу леса и принялся громко сетовать.
— Надеяться! — воскликнул он. — И я еще должен на деяться, когда всякая
надежда исчезла, когда все звезды померкли и темная-претемная ночь
объемлет меня, безутешного? Злосчастный рок! Я побежден темными силами,
губительно вторгшимися в мою жизнь! Безумец, я возлагал надежды на
Проспера Альпануса, что своим адским искусством завлек меня и удалил из
Керепеса, сделав так, что удары, которые я наносил изображению в зеркало,
посыпались в действительности на спину Циннобера. Ах, Кандида! Когда б
только мог я позабыть это небесное дитя! Но искра любви пламенеет во мне
все сильнее и жарче прежнего. Повсюду вижу я прелестный образ
возлюбленной, которая с нежной улыбкой, в томлении простирает ко мне руки.
Я ведь знаю! Ты любишь меня, прекрасная, сладчайшая Кандида, и в том моя
безутешная, смертельная мука, что я не в силах спасти тебя от бесчестных
чар, опутавших тебя! Предательский Проспер! Что сделал я тебе, что ты
столь жестоко дурачишь меня?