Меня обнявшая наяда!
[218]Вот у него игра в свайку[219], которую он
назвал прямо-русскою игрою. Юноши-молодцы стали в кружок:
Тяжкий гвоздь стойком и плотно
Бьет в кольцо — кольцо бренчит.
Вешний вечер беззаботно
Всё, что вызывает в юноше отвагу, — море, волны, буря, пиры и сдвинутые
чаши, братский союз на дело, твердая как кремень вера в будущее, готовность
ратовать за отчизну, — выражается у него с силой неестественной. Когда
появились его стихи отдельной книгой[221],
Пушкин сказал с досадой: «Зачем он назвал их: «Стихотворенья Языкова»! их бы
следовало назвать просто: «хмель»! Человек с обыкновенными силами ничего не
сделает подобного; тут потребно буйство сил». Живо помню восторг его в то
время, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову, напечатанное в
журнале[222]. В первый раз увидел я тогда
слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал; он сам о себе сказал в
послании к Овидию[223] «Суровый славянин, я
слез не проливал, но понимаю их»). Я помню те строфы, которые произвели у него
слезы: первая, где поэт, обращаясь к России, которую уже было признали
бессильною и немощной, взывает так:
Чу! труба продребезжала!
Русь! тебе надменный зов!
Вспомяни ж, как ты встречала
Все нашествия врагов!
Созови от стран далеких
Ты своих богатырей,
Со степей, с равнин широких,
С рек великих, с гор высоких,
От осьми твоих морей!
[224]И потом строфа, где описывается неслыханное самопожертвование, — предать
огню собственную столицу со всем, что ни есть в ней священного для всей
земли:
Пламень в небо упирая,
Лют пожар Москвы ревет.
Златоглавая, святая,
Ты ли гибнешь? Русь, вперед!
Громче буря истребленья!
Крепче смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья,
Это пламя очищенья,
Это фениксов костер!
У кого не брызнут слезы после таких строф? Стихи его точно разымчивый хмель;
но в хмеле слышна сила высшая, заставляющая его подыматься кверху. У него
студентские пирушки не из бражничества и пьянства, но от радости, что есть мочь
в руке и поприще впереди, что понесутся они, студенты,
На благородное служенье
[225]Во славу чести и добра.
Беда только, что хмель перешел меру и что сам поэт загулялся чересчур на
радости от своего будущего, как и многие из нас на Руси, и осталось дело только
в одном могучем порыве.
Всех глаза устремились на Языкова. Все ждали чего-то необыкновенного от
нового поэта, от стихов которого пронеслась такая богатырская похвальба
совершить какое-то могучее дело. Но дела не дождались. Вышло еще несколько
стихотворений, повторивших слабей то же самое; потом тяжелая болезнь посетила
поэта и отразилась на его духе. В последних стихах его уже не было ничего,
шевелившего русскую душу. В них раздались скучанья среди немецких городов