«По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! — писал критик. —
<…> Приглядитесь пристальнее, и вы увидите, что это по натуре своей
глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа
религиозности. <…> Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре: у
него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме:
вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в
будущем».
Гоголь был потрясен несправедливостью многих упреков. Поначалу он написал
большое и негодующее письмо, в котором ответил Белинскому по всем пунктам. «Что
мне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии,
— писал, в частности, Гоголь, — и что, говоря о Боге, он чешет у себя другой
рукой пониже спины, замечание, которое вы с такою самоуверенностью произносите,
как будто век обращались с русским мужиком? Что тут говорить, когда так
красноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих Русскую Землю.
Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом,
о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о Боге <…> Нет,
Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в
Петербурге, в занятьях легкими журнальными статейками…»
Этого письма Гоголь, однако, не отправил. Он написал другое, короткое и
сдержанное, заключив его словами: «Желаю вам от всего сердца спокойствия
душевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступать
разумно ни на каком поприще». А П. В. Анненкову, знакомому с письмом
Белинского, Гоголь признавался, что оно огорчило его «не столько
оскорбительными словами», сколько «чувством ожесточенья вообще».
Среди немногих, безоговорочно принявших книгу, был П. А. Плетнев, который
назвал ее в письме к Гоголю «началом собственно русской литературы», но
оговорил, что она «совершит влияние свое только над избранными». Вряд ли это
устраивало Гоголя, ведь он собирался наставить на путь истинный всю Россию.
Весьма сдержанно отнеслось к книге и духовенство, традиционно не
вмешивающееся в дела светской литературы. С. Т. Аксаков в письме к сыну Ивану в
феврале 1847 года передал мнение митрополита Московского Филарета, который
сказал, что «хотя Гоголь во многом заблуждается, но надо радоваться его
христианскому направлению». Архиепископ Иннокентий, которому Гоголь послал
экземпляр «Выбранных мест…», свое отношение к ним высказал в письме к М. П.
Погодину: «…скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю
его, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не
парадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то чтоб
он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен,
то поднимут на смех, и пользы не будет». Гоголь отвечал преосвященному
Иннокентию (в июле 1847 года), что не хотел «парадировать набожностию», то есть
выставлять ее напоказ: «Я хотел чистосердечно показать некоторые опыты над
собой, именно те, где помогла мне религия в исследовании души человека, но
вышло все это так неловко, так странно, что я не удивляюсь этому вихрю
недоразумения, какой подняла моя книга».