Но пора, однако же, сказать в заключенье, что такое наша поэзия вообще,
зачем она была, к чему служила и что сделала для всей русской земли нашей.
Имела ли она влиянье на дух современного ей общества, воспитавши и
облагородивши каждого, сообразно его месту, и возвысивши понятия всех вообще,
сообразно духу земли и коренным силам народа, которым должно двигаться
государство? Или же она была просто верной картиной нашего общества — картиной
полной и подробной, ясным зеркалом всего нашего быта? Не была она ни тем, ни
другим; ни того, ни другого она не сделала. Она была почти незнаема и неведома
нашим обществом, которое в то время воспитывалось другим воспитанием — под
влиянием гувернеров французских, немецких, английских, под влияньем выходцев из
всех стран, всех возможных сословий, с различными образами мыслей, правил и
направлений. Общество наше, — чего не случалось еще доселе ни с одним народом,
— воспитывалось в неведении земли своей посреди самой земли своей. Даже язык
был позабыт, так что поэзии нашей были даже отрезаны дороги и пути к тому,
чтобы коснуться его уха. Если и пробивалась она к обществу, то какими-то
незаконными и проселочными дорогами: или счастливо написанная музыка заносила в
гостиную какое-нибудь стихотворное произведенье; или же плод незрелой молодости
поэта, ничтожное и слабое его произведение, но отвечавшее каким-нибудь
чужеземно-вольнодумным мыслям, занесенным в голову общества чужеземными
воспитателями, бывало причиной, что общество узнавало о существованье среди его
поэта. Словом — поэзия наша не поучала общество, не выражала его. Как бы слыша,
что ее участь не для современного общества, неслась она все время свыше
общества; если ж и опускалась к нему, то разве затем только, чтобы хлестнуть
его бичом сатиры, а не передавать его жизнь в образец потомству. Дело странное:
предметом нашей поэзии всё же были мы, но мы в ней не узнаем себя. Когда поэт
показывает нам наши лучшие стороны, нам это кажется преувеличенным, и мы почти
готовы не верить тому, что говорит нам о нас же Державин. Когда же выставляет
писатель наши низкие стороны, мы опять не верим, и нам это кажется карикатурою.
Есть, точно, в том и другом как бы какая-то преувеличенная сила, хотя в самом
деле преувеличенья нет. Причиною первого то, что наши лирические поэты, владея
тайной прозревать в зерне, почти неприметном для простых глаз, будущий
великолепный плод его, выставляли очищенней всякое свойство наше. Причиной
второго то, что сатирические наши писатели, нося в душе своей, хотя еще и
неясно, идеал уже лучшего русского человека, видели ясней всё дурное и низкое
русского действительно человека. Сила негодованья благородного давала им силу
выставлять ярче ту же вещь, чем как ее может увидеть обыкновенный человек. Вот
отчего в последнее время, сильней всех прочих свойств наших, развилась у нас
насмешливость. Все смеется у нас одно над другим, и есть уже внутри самой земли
нашей что-то смеющееся над всем равно, над стариной и над новизной, и
благоговеющее только пред одним нестареющим и вечным. Итак, поэзия наша не
выразила нам нигде русского человека вполне, ни в том