(1-е Кор. 2,14).
Гоголя огорчала не столько журнальная критика, сколько нападения друзей.
«Душа моя изныла, — писал он С. Т. Аксакову в июле 1847 года, — как ни креплюсь
и ни стараюсь быть хладнокровным. <:…> Можно еще вести
брань с самыми ожесточенными врагами, но храни Бог всякого от этой страшной
битвы с друзьями!» Гоголь стремился выработать в себе христианское чувство
смирения. В этом свете следует понимать и его признание в письме к С. Т.
Аксакову в августе того же 1847 года: «Да, книга моя нанесла мне пораженье, но
на это была воля Божия. <…> Без этого поражения я бы
не очнулся и не увидал бы так ясно, чего мне недостает. Я получил много писем
очень значительных, гораздо значительнее всех печатных критик. Несмотря на все
различие взглядов, в каждом из них так же, как и в вашем, есть своя
справедливая сторона».
Это свое понимание христианского смирения, почерпнутое из писаний святых
отцов, Гоголь сжато изложил в сочинении «Правило жития в мире», созданном зимой
1843/44 года в Ницце: «От споров как от огня следует остерегаться, как бы ни
сильно нам противуречили, какое бы неправое мнение нам ни излагали, не следует
никак раздражаться, ни доказывать напротив; но лучше замолчать и, удалясь к
себе, взвесить все сказанное и обсудить хладнокровно. <…> Истина,
сказанная в гневе, раздражает, а не преклоняет».
В том же письме к Аксакову, где Гоголь говорит о своем «поражении», он
высказывает убеждение, что никто не смог дать верного заключения о книге, и
прибавляет: «Осудить меня за нее справедливо может один Тот, Кто ведает
помышления и мысли наши в их полноте».
Вокруг Гоголя сложилась атмосфера трагического непонимания. Он сделал вывод
из резких критик: «Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже
поученье». Он возвращается к «Мертвым душам» с убеждением: «здесь мое поприще»
— и работает над ними вплоть до самой смерти. «Выбранные места…» самым
непосредственным образом связаны с продолжением главного творения Гоголя,
призванным разрешить, как он говорил, загадку его жизни. Книга оказалась
своеобразным лирико-философским эквивалентом второго тома: отдельные
письма-статьи (в первую очередь обращенные к графу Толстому) звучат как
наброски глав поэмы. «Видя, что еще не скоро я совладаю с моими «Мертвыми
душами» <…> — писал Гоголь в августе 1847 года С. Т.
Аксакову, — я поспешил заговорить о тех вопросах, которые готовился развить или
создать в живых образах и лицах».
Можно сказать, что неприятие публикой «Выбранных мест…» предопределило и
неудачу второго тома «Мертвых душ», который Гоголю, по-видимому, не довелось
закончить. Последним, кто ознакомился с главами второго тома, был ржевский
протоиерей отец Матвей Константиновский (мнением которого Гоголь особенно
дорожил) — вероятно, это произошло во время их последней встречи, незадолго до
сожжения рукописей. «Возвращая тетради, — рассказывал отец Матвей, — я
воспротивился опубликованию некоторых из них. В одной или двух тетрадях был
описан священник. Это был живой человек, которого всякий узнал бы, и прибавлены
такие черты, которых… во мне нет, да к тому же еще с католическими
оттенками, и выходил не вполне православный священник. Я воспротивился
опубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить. В другой из тетрадей были
наброски… только наброски какого-то губернатора, каких не бывает. Я
советовал не публиковать и эту тетрадь, сказавши, что осмеют за нее даже
больше, чем за переписку с друзьями»