Эта сторона «Выбранных мест…» для самого Гоголя была очень существенна.
Свою книгу он называл «исповедью человека, который провел несколько лет внутри
себя». Еще до выхода ее в свет, в декабре 1846 года, он просит С.П. Шевырева
отыскать в Москве своего духовника, священника из прихода Саввы Освященного
отца Иоанна Никольского, и вручить ему экземпляр книги как продолжение своей
исповеди.
Предельная искренность признаний («…во мне заключилось собрание всех
возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще
не встречал доселе ни в одном человеке»), в которых ощущалась и гордость
самоуничижения, отчасти явилась причиной того, что от книги отшатнулись те,
кто, казалось бы, разделяли убеждения Гоголя. По словам П.Я. Чаадаева, Гоголь
«слишком откровенен, откровенен иногда даже до цинизма». Личность автора была
еще более обнажена вмешательством цензуры. «Все должностные и чиновные лица,
для которых были писаны лучшие статьи, — сетовал Гоголь, — исчезнули вместе с
статьями из вида читателей; остался один я, точно как будто бы я издал мою
книгу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище».
И все же Гоголь оставался Гоголем, и общество, по его мнению, обязано было
принять его исповедь как исповедь писателя, автора «Мертвых душ», а не частного
человека. «В ответ же тем, — говорил он, — которые попрекают мне, зачем я
выставил свою внутреннюю клеть, могу сказать то, что все-таки я еще не монах, а
писатель. Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили,
что было на душе».
Современники упрекали Гоголя в том, что он пренебрег своим творческим даром.
«Главное справедливое обвинение против тебя следующее, — писал Гоголю Шевырев в
марте 1847 года, — зачем ты оставил искусство и отказался от всего прежнего?
зачем ты пренебрег даром Божиим?» Так же как и Белинский, Шевырев призывал
Гоголя вернуться к художнической деятельности. «Я не могу понять, — отвечал
Гоголь, — отчего поселилась эта нелепая мысль об отречении моем от своего
таланта и от искусства, тогда как из моей же книги можно бы, кажется, увидеть
<…> какие страдания я должен был выносить из любви к искусству
<…> Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства, виноват ли
я в этом? Что же делать, если заставлен я многими особенными событиями моей
жизни взглянуть строже на искусство? Кто ж тут виноват? Виноват Тот, без воли
Которого не совершается ни одно событие».
В своей книге Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство.
Назначение его — служить «незримой ступенью к христианству», ибо современный
человек «не в силах встретиться прямо со Христом». По Гоголю, литература должна
выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных писателей — просвещать душу,
вести ее к совершенству. В этом для него — единственное оправдание искусства.
Гоголь искренне верил во всемогущество слова, в возможность словом пронять и
переродить человека. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем
требовательнее он относился к себе как к писателю. Гоголь ставит вопрос о
назначении художника-христианина и ответственности за вверенный ему дар Божий —
Слово.