Афанасий Петрович всмотрелся в лицо Прокопьева, освещенное огоньком свечи, подивился, как может человек петь нынче, и тотчас же понял: поет капрал, как дышит, а думает о другом. Лицо его было сурово, мысли носились далеко, а где — кто знает?
— О чем, капрал, задумался? — негромко спросил Крыков.
Прокопьев поднял голову:
— О чем, Афанасий Петрович? Да мало ли о чем! Об веселом нонче дума не идет…
— О чем же — о невеселом?
— Да вот давеча рыбаки сказывали насчет Рябова…
— Вздор все! Враки!
— И я так размышляю — враки. Ну, а как нет?..
Он тряхнул головой, вновь склонился над оселком, и опять в горнице послышалось характерное сухое похрустывание стали об оселок. Крыков застегнул пояс на обе пряжки, сдвинул назад складки кафтана, поправил портупею, задумался, что еще надобно сделать.
— Теперь ладно! — улыбаясь большим ртом, сказал Прокопьев и подал ему шпагу. — Теперь славно будет…
— А твоя-то наточена?
— У нас все слава богу! — ответил капрал. — Хорошо покажемся шведу, не посмеется на нас.
В дверь поскреблись, капрал открыл.
— Ну чего, Сергуньков?
— Пушку принес! — сказал солдат. — Господин капитан давеча сказывали — лафетик ей вырезать. Вот вырезал.
— А-а, пушка! — усмехнулся Прокопьев.
— Да ты входи, — позвал Крыков, — входи, Сергуньков!
Сергуньков вошел, поставил на стол лафетик для игрушечной пушки. Афанасий Петрович вынул из сундучка медный ствол, обтер его суконочкой, примерил к лафету. Ствол подходил. Сергуньков улыбаясь смотрел, как выглядела нынче пушечка — словно настоящая.
— Хобот в ей мал! — сказал, щурясь, Прокопьев. — Коротковат. Вот ужо отделаемся, подумаем, как нарастить хобот…
— Не рассчитал я! — виновато произнес Крыков.
Он накинул плащ на широкие плечи и велел капралу строить таможенников. Прокопьев поправил треуголку, обдернул портупею, вышел. Афанасий Петрович еще помедлил, словно что-то вспоминая, сел за стол, обмакнул перо в разведенную писарем сажу, написал крупно, кривыми буквами:
«Таисья Антиповна, богоданная сестра моя, здравствуй, бью челом тебе в сии минуты, когда дожидаю великого алярма…»
Написанная строчка не понравилась ему, не понравилось и то, что он назвал Таисью богоданной сестрой.
— То-то, Евины дочери! — вздохнул Афанасий Петрович, изорвал бумагу в клочья и вышел из горницы.