Принесли ошейник и надели на рабыню. Он был тяжелым, из железной полосы в полдюйма толщиной и два с половиной дюйма высотой. Ошейник крепко охватывал шею и запирался на замок сзади.
Гута поморщилась.
— Ползи к моему сыну, Ортогу, — сказал Аброгастес, — и целуй ему ноги.
Гута повиновалась, со страхом поглядывая на Ортога, но тот будто не замечал ее.
— Как тебе нравится моя новая рабыня? — спросил Аброгастес.
Ортог пренебрежительно взглянул на Гуту и отвернулся.
— На торгах можно найти и получше, — сказал он.
— Сюда, — щелкнул пальцами Аброгастес, — ложись здесь, рядом с моим троном, на помост.
Гута подползла на коленях и сжалась справа от Аброгастеса.
— Посмотри на меня, — приказал он. — Когда у женщин есть власть, они опозорены.
— Да, господин.
— Значит, у них не должно быть власти.
— Да, господин.
— А у тебя сейчас есть власть?
— Нет, господин.
— Ты совершенно бесправна?
— Да, — тихо сказала Гута и поправилась: — Да, господин.
Аброгастес вновь обратился к оруженосцу, стоящему сбоку.
Никем не замечаемая, обнаженная Гута в ошейнике, лежащая справа от трона Аброгастеса, обменялась взглядами с Геруной, которая в своих королевских одеждах сидела на стуле, выпрямив спину. В глазах Геруны промелькнула странная смесь чувств — ненависти, презрения, жалости и многих других, среди которых мощно нарастало одно, которое Геруне не удавалось подавить — неприязнь. Но Гута быстро отвела глаза, вероятно, не заметив этой неприязни и боясь встретиться взглядом со свободной женщиной. За такое рабынь наказывали. Гута сама была подавленной, пристыженной и испуганной. Но она осознавала, что сейчас в ней вырастает долго и безуспешно подавляемая радость — невероятная радость и облегчение, которое, как это ни парадоксально, можно испытать лишь при полном освобождении. Ей казалось, что каждая клетка ее тела возвращается к жизни. Если бы она не была так напугана, она бы заплакала от бессилия. Но Гута слишком хорошо ощущала тяжесть ошейника на своей шее. Его надели, и теперь она не могла бы снять ошейник, подобно любой другой рабыне. Она шевельнулась, но тут же застыла, испугавшись, что кто-нибудь заметит ее движение. Ей было необязательно надевать такой громоздкий, неудобный ошейник — вполне хватило бы легкого. Но Гута знала, что такие вопросы решать не ей.
Она приподняла голову и тут же смутилась, задрожав под чьим-то взглядом. Как он осмелился смотреть на нее! Неужели он считает ее рабыней! Ну конечно, ведь она и есть рабыня. Гута поняла, что теперь она станет бояться мужчин. Она знала, что принадлежит им и должна служить.