Я спросил: а не могла ли заключаться причина в междоусобице, процветавшей в институте?
Он вежливо осведомился, откуда у меня такие сведения?
Пришлось ответить: вывод из рассказов бывших и нынешних сотрудников.
Этот козел всерьез спросил: не смог бы я перечислить ему на бумаге эти фамилии?
Я отговорился плохой памятью. И решил на этом закончить. Что поделаешь, если, по версии этого Бреннера, оружие, над которым работал в Штатах мой отец, до сих пор не потеряло своей актуальности, куда мне с моими вопросами!…
…Рюрик был весьма недоволен мной и не пытался даже скрывать этого. При последней нашей встрече, которая состоялась вчера во второй половине дня, он сказал, что я, возможно, – он подчеркнул интонационно это слово – совершаю грубую ошибку, доверяясь не официальной точке зрения, продиктованной интересами государственной безопасности, а мнениям случайных людей, страдающих, ко всему прочему, старческим склерозом в ярко выраженной форме. Правда, конкретных примеров не последовало.
Я постарался, елико возможно, смягчить атмосферу, сообщив, что как раз официальную точку зрения я имею. От мистера Бреннера, и благодарен ему за оказанную мне помощь. Что же касается «склеротиков», как он выразился, то это одни из немногих помнивших моего отца живым. А меня, как писателя, не могли не интересовать именно эмоции. Чего нельзя ожидать от официальных бумаг, которые обещал он мне сам еще при первой нашей встрече, весьма, кстати, продуктивной.
Наверное, я был исключительно вежлив. Рюрик велел принести мне тонкую папочку так называемого резюме о разносторонней деятельности частного института. Я стал внимательно рассматривать изложенные на русском сведения об акциях, семинарах, проблемах и так далее, а Рюрик, буквально нависая надо мной, комментировал те или иные положения.
Я был просто обязан быть предельно вежливым, иначе…
А что иначе? Негритянская банда в ночном сабвее? Или братва – пальцы врастопырку – в московском метро? Какая разница?
Проводил меня Заславский. Дождался, когда я прошел все контроли, махнул рукой и ушел.
И вот сижу в самолете, тщательно оберегая мою сумку, и пишу о своем освобождении.
Это были тяжелые две недели… Я безумно устал от напряжения. Потому что все вокруг было чужое. А с некоторых пор я стал ощущать и враждебность. Но теперь все! Свобода!
А махну– ка я к Лизке! Вот это действительно мысль. Потому что все мои впечатления должны теперь устояться, осесть тяжелым осадком, после чего, когда вода выпарится, начнется настоящая кристаллизация…
Лизка! К тебе обращаюсь я!