Тот ухмыльнулся:
— Что, думаешь — ножик самоеду под ребро — и золотишко наше? Ведь так?
Олелька кивнул.
— И я б раньше так сделал, — хрипло засмеялся Матоня. — А теперь поумнел. Смекай: золотой камень у него пока один, ну, может и не один, да мало. Но где-то ведь их и много есть. Вот за железо мы их и будем брать потихоньку.
— А как не станет железа?
— А как не станет — скажем, много ножей принесем, езжай за золотишком. Привезет — вот тогда самое время будет… ножичком.
Ничего не сказал на это Олелька Гнус, лишь восхищенно покачал головой да еще больше зауважал своего нового напарника. Нет, Игнат Греч тоже не дурак, но уж больно ганзейцам верен — видно, платят хорошо. Ну и пес с ним, пущай плывет себе в далекие страны, скатертью дорога.
День все убывал, хотя, казалось, куда уж меньше. Солнышко давно уже не показывалось, рассветало буквально на час, а затем снова наваливалась гнетущая тьма. Хорошо, холодов особых не было, иногда и оттепель, но это пока — самая-то зима, чай, еще впереди. Чтоб не сидеть без дела, в светлый час охотились. Снаряжали ватаги к морю — били моржей да нерп на берегу, благо водились они там во множестве. На сопках промышляли мелкую дичь, а как-то завалили и белого медведя-ошкуя, здоровенный медведюга попался, матерый — Герасим Людин с «Николая Угодника» его на рогатину взял. Опосля набрали плавника да нажарили на костре медвежатники. У самой кормы «Николая Угодника» костер развели, чтоб ветер не задувал. Народ собрался — на медведя-то — мужики, девки да ребята. Кто-то гусли принес, кто-то на ложках наяривал. Пошла потеха — с песнями, плясками, прибаутками.
А на ворона-коня Не пущает муж меня, Потому как старый муж На коня залезть не дюж! Сам воевода-адмирал на веселье присутствовать изволил да выкушал чарку перевара, что выгнали еще к Покрову ушлые поморы-ушкуйники с коча «Маточкин Шар». Поздненько угомонились, да и то не все — как отправился отец Меркуш почивать, сгоношили парни молодых девок через костер прыгать. Кроме молодых еще и Евдокся пришла — разбитная вдовица, ну, той ясно чего хотелось. Так до утра и провозились, правда, поди разбери, когда тут утро — темень, хоть глаз коли.
— Эх, поздненько явились, дядько Матоня, — подходя к догорающему кострищу, с сожалением произнес Олелька Гнус. — И девки-то разошлись уже.
— Кто и разошелся, а кто и нет, — поднялась со снега пьяная баба — вдовица Евдокся. Потасканная, далеко не первой молодости, в расстегнутом полушубке, со следами былой красоты на испитом лице. — Что, не нравлюсь? — Она усмехнулась, разглядывая мужиков. — А так? — Евдокся распахнула шубу, под которой, кроме меховых штанов, ничего не было. Медленно, несмотря на холод, провела себя руками по животу, потеребила груди, облизнулась призывно.