Михаэль внутренне сжался – попасть в компанию к ночному жителю. Да еще к одному из тех, кто не живет по человеческим законам. И вообще не признает никаких законов, кроме своих. Только он, и только для себя и таких же, как он.
– Ты, малой, не молчи, не бойся. С тобой же по-человечески пока разговаривают, – дышащий зубным гнильем, собеседник пододвинулся ближе.
– Пока? А что, ты можешь и по-другому?
– А то как же, милый! Морда твоя мне незнакома, имя тем более. Мож, ты подсыл залетный али просто человек невинный да достойный. Кто знает? Вот скажи, че мне с тобой делать? Руку тебе пожать али свои руки тебе на горло положить? Али просто… – он хитро подмигнул, – с тебя портки спустить да волосики с задницы повыдергивать… чтоб лишнее не цепляло. – Бандюг подсел еще ближе. – Если б ты знал, мил человек, как без бабы здесь тяжко. А так и ты жив, и я доволен… – он положил руку на колено Михаэля, – так что, милая, ска…
Договорить он не успел. Бывший солдат королевской гвардии подловил его лапищу и, резко опустив себе на колено, вывернул локоть. Ночной взвыл, изворачиваясь, но меж тем стремясь воткнуть свой кулак в чужое спокойное лицо.
– А НУ ХОРОШ!!! – подошел к ним совершенно лысый поджарый низенький мужичок. Михаэль не сразу сообразил, что у узника напрочь отрезаны нос и уши, а посреди лба красуется трезубый выжженный знак – клеймо каторжника на галерах.
– Хорош тебе, Конь, не бушуй! А ты, мил человек, отпустил бы его, а? Этот паря плохо пошутил, а ты просто не понял его. Отпусти, – в мягком голосе зазвенела сталь, – не уродуй дурачка.
По тому, как ослабла чужая рука, сержант понял, что Конь согласен на мировую. По крайней мере, пока. Михаэль, ослабив захват, ногой оттолкнул от себя грузное тело.
– Так-то лучше будет, – одобрительно кивнул безносый, – Пойдем со мной, солдатик, я тебе твое место покажу. А ты, Конь, наперед думай, на кого лезешь и зачем. И зла не держи на малого.
– Как скажешь, Череп, – с нескрываемой злобой потер уцелевший локоть Конь, – как скажешь…
Череп не спеша вышагивал между сидящих на полу, ведя за собой еле дышащего сержанта. Только сейчас Михаэль увидел, сколько народа было в камере. Люди сидели, лежали, тесно прижавшись друг к другу, кто злобно, кто жалобно смотря на него. Клейменный дошел до своего угла, выстеленного потертыми шкурами, на которых с самым скучающим видом возлежала пара здоровяков.
– Кирка, – ткнул Череп в одного, – поделишься с ним. – И, усевшись, скрестив ноги, добавил: – И дай солдатику похмелиться, а то уж он совсем плохой.
Здоровяк, ухмыльнувшись, пододвинулся, указывая на место около себя. Только Михаэль уселся, как около него возник запотевший кувшинчик.