Когда лепрозорий остался далеко позади, он спрыгнул с нарт, резко затормозив упряжку, и псы разом легли на снег, жадно облизывая его горячими языками.
— Жива? — спросил Исполатов.
Наталья закрыла лицо руками и заплакала.
— Иди ко мне, — позвала она его.
Он присел на нарты. Женщина взяла Исполатова за острые уши волка, торчащие над коряцким капором, и, притянув к себе, покрыла его лицо частыми влажными поцелуями.
— Увез меня, увез… не оставил там, — шептала она.
Начинался снегопад.
— Нам пора, — сказал траппер, вставая. — Смотри, день зимний короткий, а нам бежать еще далеко…
Выхватив нож, он обрезал алыки, освобождая из потяга двух убитых собак. Закопав их в сугробе, произнес:
— Я взял их щенками. Таких уже не будет.
Неожиданно он вздрогнул от рыданий. Рука сама вскинула «бюксфлинт», салютуя. Три жерла разбросали звонкие громы над собачьей могилой.
— Теперь у меня их двенадцать… Поехали! — сказал Исполатов, бросая ружье.
Наталья перехватила «бюксфлинт» в полете и уложила его рядом с собою. Она даже не спрашивала, куда он увозит ее, потому что понимала — хуже того, что было, уже никогда больше не будет. Счастливая, женщина уснула, лежа в узеньких нартах, и даже не слышала, как сани бешено вскидывает на крутых спусках с высоких гор… Она проснулась, освещенная ярким солнцем. В снегу лежали усталые собаки, а Исполатов с остолом в руках пробивал тропу к дому с одиноким окошком.
— Доброе утро, — сказал он издали.
Вокруг на много-много миль тянулась прекрасная лесная долина, внутри ее радостной музыкой звенела густая морозная тишина. Исполатов махнул ей рукою, открывая двери:
— Вставай, красавица! Мы дома…
Это было его зимовье, которое он оставил год назад. Начиналась полоса безмерного житейского счастья.
Андрей Петрович пробудился оттого, что сын охотского исправника (наполовину поляк, наполовину якут) звонким голосом читал за стенкою Адама Мицкевича:
Тихо вшендзе, глухо вшендзе, Цо-то бендзе, цо-то бендзе?
Пора вставать и отправляться в дальнюю дорогу. Почти с робостью он ступил на тропу знаменитого Якутского тракта — самого древнего, самого опасного, который на почтовых картах империи официально именовался «дорогой v 2850». Муза истории, босоногая Клио, не запомнила, с каких же пор этот тракт связывал Россию с берегами Тихого океана; от самого Якутска тянулась дорога к Аяну и Охотску, откуда бежали морские пути на Камчатку и в Америку… О, этот гиблый Якутский тракт! Никто из поэтов не воспел тебя в возвышенных одах, лишь одинокие путники сложили стихи, проникнутые тревожной печалью: