— Всех казаков — со школьниками и инвалидами.
Даже духовенству в эти дни не сиделось на месте. Под видом желаемого «требоисполнения» священники Петропавловска тоже собирались отъехать в камчатские Палестины, дабы не лишиться обильной наживы с несчастных инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина:
— Пустили камень в окошко — пустят и в голову!
Но теперь, когда «Сунгари» не пришел, Андрей Петрович в камчатской изоляции обрел прежнюю уверенность.
— Расправа со мною если и состоится, то не раньше весны следующего года, когда откроется — навигация. А до той поры я на Камчатке и царь, и бог, и земский начальник!
Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом.
— Но я человек служивый: что прикажут — исполню. Медали, чую, никто не даст, а по шее накостылять могут…
Урядник расставил казаков на выезде из города. Соломин и сам не гнушался проверять караваны нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок переместился на частные нарты, закон позволял Соломину действовать решительно. На выезде из Петропавловска царила суматоха, остервенело грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики:
— Да што нас держат, пошто обыск-то учиняют? Такого еще николи не бывало… эвон у дедов спроси — они скажут!
Соломин действовал диктаторски:
— Со спиртом саней не пропущу!
Его пытались уговорить:
— Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.
— Для кого покупал? — спрашивал Соломин.
— Ну, скажем, для собственного удовольствия.
— Для собственного — тогда зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай
— я тебе слова худого не скажу. Но дурманить Камчатку не позволю… Если угодно — жалуйся!
— Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?
— Хоть министру Плеве пиши.
— Где я его возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему на меня плевать…
На просторы уезда вырвались из города лишь несколько упряжек, загруженных ситцами, сахаром, порохом. Но роспуск товаров, основанный исключительно на спирте, прогорел с самого начала. Со страшной руганью торговцы заворачивали караваны нарт обратно на склады. Дома их встречали жены:
— Миколай, ты чевой вернулся-то?
— Да не пущает… скиипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем уж нам житья не стало…
Расстригин в эти сумбурные дни казался даже красиво-величественным. В распахнутой шубе, подбитой голубыми командорскими песцами, сдвинув на ухо громадную шапку, за которую поплатился жизнью бобер с мыса Лопатка, он взывал к согражданам с крыльца трактира Плакучего, будто Козьма Минин к нижегородцам во времена старинные, во времена Смутные, когда зашаталась от ворогов земля святая, земля русская: