— Ну все, — сказал он. — Теперь мне точно крышка.
Послышался сипловатый смешок — Гвальтерио Малатеста, державший фонарь, оценил капитанову реплику. Инквизитору, однако, чувство юмора было не присуще. Глубоко сидящие глаза впились в арестанта:
— Я пришел тебя исповедать.
Алатристе ошеломленно поднял глаза на итальянца, но Малатеста на этот раз воздержался от каких бы то ни было комментариев. Судя по всему, дело обстояло серьезно. Уж куда серьезней.
— Ты — продажная тварь, наемный убийца, — продолжал меж тем монах. — За свою презренную жизнь ты многократно попрал каждую из заповедей Христовых и все их разом. Теперь пришла пора держать ответ.
Капитан, к собственному удивлению сохранивший хладнокровие, сумел пошевелить языком, который при упоминании исповеди прилип у него к гортани.
— Ладно. Держу.
Доминиканец поглядел на него бесстрастно, будто не слыша этих слов.
— Господь в неизреченной милости своей дает тебе возможность искупления. Ты сможешь спасти свою душу, хотя для этого и придется много сотен лет провести в чистилище. Через несколько часов ты обратишься в орудие божьего промысла, подобное мечу Иисуса Навина… От тебя зависит, пойдешь ли ты на это с сердцем, затворенным для Божьей благодати, или примешь это с доброй волей и чистой совестью… Понимаешь?
Алатристе пожал плечами. Одно дело — лишиться головы, и совсем другое — позволить, чтобы ее забивали подобной чушью. Он не понимал, хоть убейте — за этим, впрочем, задержки не будет, — какого Дьявола принесло сюда этого остервенелого монаха.
— Я понимаю только, что сегодня вроде не воскресенье. Так что хорошо бы обойтись без проповедей…
Эмилио Боканегра немного помолчал, не сводя глаз с арестанта. Потом наставительно воздел костлявый перст:
— Очень скоро все узнают, что наемный клинок по имени Диего Алатристе, воспылав ревностью, которую пробудила в нем новоявленная Иезавель, освободил Испанию от монарха, не достойного носить ее венец… В руках Господа, избравшего тебя своим орудием, и такое отребье, как ты, послужит правому делу.
Глаза доминиканца сверкали. До Алатристе только теперь дошел смысл всех этих мудреных иносказаний. Он, стало быть, — меч Иисуса Навина. Или, по крайней мере, войдет в качестве такового в историю.
— Пути господни неисповедимы, — из-за спины монаха добавил Малатеста, убедившись, что капитан наконец уразумел.
Прозвучало это убедительно, уважительно и ободряюще. Но для тех, кто знал итальянца так, как знал его Алатристе, в его словах заключался чистейший цинизм. Помалкивал бы лучше. Доминиканец полуобернулся к Малатесте и не успел еще взглянуть на него, как тот осекся. В присутствии падре Эмилио даже итальянец не осмеливался зубоскалить.