— Дорогой отец! — вскричала она, снова заливаясь слезами, — умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!
Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!
— Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.
Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.
Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.
— Дочь моя, — сказал он, — я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?
— Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне — даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви — как смогу я… как сможет он…
Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.
Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.
Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал также безумно, как и она.
Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.
И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери — еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.
Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.
Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона — как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю нового — когда республиканский строй будет единственным, признанным на Земле!
На самом ли деле повлиял на его мнение в тот момент человек, который представлял эту идею, человек, к которому он питал ранее неприязнь и даже презрение? На своем смертном одре он не чувствовал более презрения, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!
Она обещала, что пойдет на самопожертвование — она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?