— Мой Бог…
— Бог! Где он? Вы его прогнали! И не вспоминай его…
«Почему не дать ей пощечину? — подумал Нойбауэр. — Почему я сразу почувствовал в себе такую усталость? Надо бы ей хорошенько врезать! Показать характер! А ну-ка поэнергичнее! Потеряно сто тридцать тысяч марок! А тут эта визгливая баба! А ну засучить рукава! Да! Спасать! Но что? Что спасать? Куда?»
Он сел в кресло — тончайшей работы гобеленовое кресло восемнадцатого века из дома графини Ламбер. Для него это было лишь богатой на вид мебелью. Поэтому несколько лет назад он купил его вместе с другими вещами у одного приехавшего из Парижа майора.
— Принеси мне бутылку пива, Фрейя.
— Принеси ему бутылку шампанского, Фрейя! Пусть выпьет, прежде чем взлетит на воздух! Пах! Пах! Стреляйте пробками! Победы положено обмывать!
— Будет тебе, Зельма…
Дочь вышла на кухню. Жена выпрямилась.
— Ну так — да или нет? Сегодня вечером мы придем к тебе туда наверх или нет?
Нойбауэр посмотрел на свои сапоги. Они все были в пепле. В пепле из ста тридцати тысяч марок.
— Там будут всякие разговоры. Нельзя сказать, что это запрещено, но у нас прежде такого не было. Станут говорить, мол, получил преимущество перед другими, которые вынуждены оставаться здесь внизу. У нас ведь важные военные предприятия.
Кое-что соответствовало действительности. Но подлинной причиной его отказа было желание оставаться одному. Там, наверху, у него была своя, как он говорил, частная жизнь. Газеты, коньяк, а иногда женщина, которая была на тридцать килограммов легче Зельмы. Эта женщина внимательно слушала его, когда он говорил, восхищалась им как мыслителем, мужчиной и нежным кавалером. В общем-то невинное удовольствие, столь необходимое расслабление после борьбы за существование.
— Пусть говорят, что хотят! — заявила Зельма. — Твой долг — заботиться о семье!
— Об этом можно будет поговорить позже. Сейчас мне надо в бюро партии. Посмотрю, что там решают. Может, уже готовятся к размещению в деревнях людей, тех, что потеряли свои квартиры. Но может быть, и вы…
— Никакого «может быть»! Если я останусь в городе, буду с ума сходить и кричать, кричать…
Фрейя принесла пива. Оно не было холодным. Нойбауэр попробовал, внутренне собрался и встал.
— Значит, да или нет? — спросила Зельма.
— Вот вернусь, тогда поговорим. Мне надо выяснить, каковы последние указания.
— Ну, так да или нет?
Нойбауэр увидел, что Фрейя кивает за спиной у матери, делая ему знак, чтобы тот пока согласился.
— Хорошо, да, — проговорил он, раздосадованный. Зельма открыла рот. Напряжение вышло из нее, как газ из баллона. Она во весь рост плюхнулась на софу, составлявшую гарнитур с креслом восемнадцатого века. Как-то сразу она превратилась в комок мягкой плоти, сотрясаемой рыданиями: «Я не хочу умереть… не хочу… со всеми нашими красивыми вещами… не сейчас…»