Какие-то люди бежали ему навстречу. Рты у них были раскрыты, в глазах застыл ужас. Они кричали, но он их не слышал. Подобно взбудораженным глухонемым, они проносились мимо него. Последним проковылял какой-то инвалид на деревянной ноге; он тащил большие часы-кукушку, и гири волочились следом. За ним, прижимаясь к земле, бежала овчарка. На углу улицы Гребер увидел девочку лет пяти. Она стояла, крепко прижимая к себе грудного младенца. Гребер остановился.
— Беги скорей в убежище! — крикнул он. — Где твои родители? Почему они бросили тебя здесь?
Девочка даже не взглянула на него. Она опустила голову и прильнула к стене. Вдруг Гребер увидел дежурного противовоздушной обороны, который беззвучно кричал ему что-то. Гребер тоже крикнул в ответ, но не услышал себя. Дежурный продолжал беззвучно кричать и делал какие-то знаки. Гребер отрицательно покачал головой и указал на обоих детей. То была поистине пантомима призраков. Тогда дежурный одной рукой попытался удержать его, а другой схватил девочку. Но Гребер вырвался. Среди всего этого безумия ему на миг показалось, будто он стал совершенно невесом и может совершать гигантские прыжки, и сейчас же вслед за тем — будто весь он из мягкого свинца и огромные молоты расплющивают его в лепешку.
Над его головой, словно неуклюжая ископаемая птица, проплыл шкаф с открытыми дверцами. Мощная взрывная волна подхватила Гребера и закружила его, языки пламени вырвались из земли, ослепительно желтая пелена затянула небо, и, раскалившись добела, оно обрушилось на землю. Гребер почти задохнулся от жара, легкие его, казалось, были сожжены, он упал как подкошенный, сдавил голову руками и задержал дыхание так, что голова чуть не лопнула, потом посмотрел вокруг. Сквозь слезы и жжение, сначала расплывчато, а потом все яснее у него перед глазами медленно встала картина: расколотая, покрытая пятнами кирпичная стена, нависшая над лестницей, вздыбленное разбитыми ступенями тело пятилетней девочки, короткая клетчатая юбочка задрана вверх, ноги раскинуты и обнажены, руки вытянуты, как у распятой, грудь пронзена прутом от железных перил, и конец его торчит из спины. А в стороне, словно у него стало гораздо больше суставов, чем при жизни, в нелепой позе — дежурный, без головы, тело скрючено, ноги закинуты за плечи, будто у мертвого акробата, изображающего человека без костей. Грудного младенца не было видно, его, должно быть, отбросило куда-то бешеным шквалом, который теперь уже повернул назад, горячий и обжигающий, гоня перед собой клубы огня.
— Гады, гады! Проклятые гады! — услышал Гребер чей-то голос совсем рядом, посмотрел вверх, оглянулся вокруг и понял, что кричит он сам.