Он вскочил и побежал дальше. Он не помнил, как добрался до площади, где стояла фабрика. Кажется, она уцелела, только справа виднелась свежая воронка. Низкие серые здания не пострадали. Фабричный дежурный противовоздушной обороны задержал его.
— Здесь моя жена! — кричал Гребер. — Впустите меня!
— Запрещено. Ближайшее убежище на той стороне площади.
— Черт возьми, что только не запрещено в этой стране! Убирайтесь, или…
Дежурный показал на задний двор, где был расположен небольшой плоский блиндаж из железобетона.
— Там пулеметы, — сказал дежурный, — и охрана. Такие же сволочи солдаты, как и ты. Иди, коли охота, чертова морда.
Дальнейших объяснений Греберу не требовалось: пулеметы простреливали весь двор.
— Охрана! — воскликнул он с яростью. — А зачем? Скоро будете собственное дерьмо охранять! Преступники у вас там, что ли? Или проклятые шинели караулить надо?
— А то нет, — презрительно ответил дежурный, — Мы здесь не только шинели шьем. И работают у нас не одни только бабы. В цехе боеприпасов — несколько сот заключенных из концлагеря. Уразумел, окопная дура?
— Допустим. Как здесь насчет убежищ?
— Плевать на твои убежища! Они не для меня. Мне ведь все равно торчать снаружи. А вот что будет с моей женой в городе?
— А убежища здесь надежные?
— Еще бы! Люди ведь фабрике нужны. Ну, все, а теперь проваливай. На улице болтаться никому не разрешается. Нас уже заметили. Тут строго следят, чтобы никакого саботажа.
Грохот мощных взрывов немного ослабел, хотя зенитки не смолкали. Гребер побежал назад через площадь, но он бросился не в ближайшее убежище, а укрылся в свежей воронке на конце площади. Вонь в ней стояла такая, что он чуть не задохся. Не выдержав, он подполз к краю воронки и лег, не спуская глаз с фабрики. «Здесь, в тылу, война совсем иная, — подумал он. — На фронте каждому приходится бояться только за себя; если у кого брат в этой же роте, так и то уж много. А здесь у каждого семья, и стреляют, значит, не только в него: стреляют в одного, а отзывается у всех. Это двойная, тройная и даже десятикратная война». Он вспомнил труп пятилетней девочки и другие бесчисленные трупы, которые ему приходилось видеть, вспомнил своих родителей и Элизабет и почувствовал, как его словно судорогой свело, весь он был охвачен ненавистью к тем, кто все это затеял; эта ненависть не побоялась перешагнуть через границы его собственной страны и знать ничего не хотела о справедливости и всяких доводах «за» и «против».
Начался дождь. Капли, подобно серебристому потоку слез, падали сквозь вонючий, отравленный воздух. Они вспыхивали и, искрясь, окрашивали землю в темный цвет.